Евразийский журнальный портал • Журнал МЕНЕСТРЕЛЬ №10 за 2018 год

Евразийский журнальный портал • Журнал МЕНЕСТРЕЛЬ №10 за 2018 год

Был Иннокентий Анненский последним...

Белое утро

Белое утро

Белое марево, белое марево

в небе над городом белым парит;

солнце сквозь облако светится палево,

небо звенит, ударяясь в гранит.

Это лазурное, белое, синее…

Сердцу мерещится снежный простор,

ветви деревьев в серебряном инее,

белая площадь, Успенский собор…

Сердце неясным желаньем ужалено,

плачет о чём-то, чего больше нет;

серая стынет на небе окалина,

серый дворец белой дымкой согрет…

Тени танцуют на площади замершей,

белые тени в морозном дыму;

кто-то навеки ушёл, а кто там ещё,

кто промелькнул там и с кем – не пойму…

Столько потеряно, сбыто, раздарено…

Только бессмертный серебряный снег,

только загробное белое марево

было и будет – до нас и вовек.

Красный отблеск

Красный отблеск

Сон

Сколько лет уже – о Боже!

по ночам под Новый год

снится мне одно и то же:

снежных хлопьев хоровод,

в чёрном небе промельк алый,

вьюга, мрамор  и гранит,

чей-то хохот, топот шалый,

смех и слёзы, грех и стыд...

От людей навеки скрыто

то, что у меня внутри:

чёрный небосвод, граниты,

белый снег и фонари.

Мир обманчивый и страстный

мной над бездной вознесён;

красный отблеск, красный, красный

в этот миг лежит на всём.

Между пятен чёрно-белых,

в общем хоре не пропет,

в хаосе плывёт пробелом

белый Любинский проспект.

Быстро мчатся вдоль проспекта

чёрно-красные лучи;

из цветов земного спектра

только три горят в ночи.

Что сулит нам, что пророчит

огневьюжною игрой

красный луч средь чёрной ночи,

белых зданий чёткий строй,

этот трепет, этот ропот,

этот злой багровый свет,

быстрый шаг, неверный топот,

нервный смех, неровный след?

В небе белый флаг маячит,

рвётся в пьяной высоте;

кто-то мчится, кто-то скачет

над домами в темноте.

Ведьмы пляшут, бесы скачут,

тролли лезут на дома…

Пьяная, поёт и плачет

всероссийская зима.

В небе низком, в небе чёрном

словно разлилось вино;

в ритме огненно-узорном

пляшут черти в домино.

Всей Сибири неотпетой

тесно сжатые уста -

и загробного проспекта

неземная красота.

И зловеще глянцевито

из-за низких чёрных туч

по классическим гранитам

льётся, льётся красный луч…

Эти лица, эти маски,

кони, шубы, шум и гам –

послесловье зимней сказки,

распылённой по сердцам…

А над градом обречённым,

выше всех обид и слёз,

над театром ангел чёрный

факел в облако вознёс.

Небо поджигает гений –

и слетает к нам гурьбой

сонм надежд, сонм заблуждений –

сновидений ложный рой.

Россия

Россия

Пейзаж наоборот

Н.Заболоцкому

Земля вращалась неохотно

В конце немеркнущего дня,

И звёзды прыгали повзводно

На косогоре, у плетня.

Сарай на рай похож был мало:

Он безобразно был красив.

Вселенная над ним стояла,

Глаза ладошками закрыв.

Нелепых смыслов архитектор,

Пророк, возросший взаперти,

Мужик стоял, прямой, как вектор,

На многовекторном пути.

Он был похожим на бутылку,

Огнём прожжённую насквозь.

К продолговатому затылку

Земная прицепилась ось.

Он был в десятом поколенье

Вождём, царём и батраком.

Слепая сила притяженья

За ним скакала босиком.

Он положил начало спору

О том, чем полон дом пустой,

И время привязал к забору,

Как будто лошадь, на постой.

София плакала и пела,

К искусству прислонясь хитро,

Внедряя мирозданью в тело

Своё гремучее нутро.

Обувши вечные галоши,

Она скрипела тёмным ртом,

И вечная стояла лошадь

Над вечным облачным прудом.

А тленье сделалось нетленно,

И смерть прикинулась живой,

И мальчик в небе по колено

Бродил в кустах вниз головой.

Небесные дворцы бежали

По глади времени в закат,

И дали жали на педали,

Спеша в былое и назад.

И звуки, из пространства выйдя,

Плясали в огненной траве…

Вот это всё вчера я видел

В своей бездонной голове.

Заклинание

Ночь, как змея, меняет кожу,
Кровь лунная  не горяча,
И жизнь случайного луча
На жизнь твою, мой друг, похожа.
Звёзд золотистая орда
Мерцает подо мной уныло,
И я зову тебя, Леила:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

С тех пор, как умер я, прошло
Немало лет, а ты всё так же
Живёшь всему и всем назло,
Не принимая лжи и фальши.
Ты так же медленна, горда,
Бесстрастны все твои движенья…
Мне нестерпимо быть виденьем,
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Носимый ветром, как листок,
Я не пойму, что стало с нами?
Я позабыл твоё лицо,
Украденное зеркалами.
Несусь без цели, без следа,
Не червь, не бог, не прах, не небо,
Зову – зверино, дико, слепо:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Но в чёрной пропасти небес
От вечера и до рассвета
Меня, забыв, что я исчез,
Жгут дьяволы, которых нету,
А бог, который – пустота,
Горит во мне – и нас нелепо
Зовёт в несбывшееся небо:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Из фотографий я ушёл,
Мои признанья часто грубы,
Но стих, как греческий обол,
Бесплотно холодит мне губы…
В простое слово: «Ни-ко-гда» –
Как будто в каплю, я вместился,
Но мир в той капле отразился…
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Красное на чёрном

Красное на чёрном

С утра до самой ночи
Твержу один мотив:
Мне страшное пророчит
Рябиновый надрыв.

Над Родиной моею
В кромешной русской тьме
Рябина пламенеет
На золотом холме.

Окрест неё сияет
Космическая мгла,
И пёс приблудный лает
Из отчего угла.

Лежат на лунной кромке
Под шелестом ветвей
Мальчишки и девчонки
Рябиновых кровей.

Взахлёб, в жару и пыле,
Путём всея земли
Мы шли и честь хранили,
Да вот – не сберегли.

В венце опричной славы,
В упрёк и в доблесть нам,
Медвежья кровь державы
Стекает по холмам.

Легко, огнеупорно,
Сияет на земле
Лишь красное на чёрном,
Лишь золото во мгле.

Как будто крови мало
Лилось за нас за всех…
И сил смотреть не стало,
И отвернуться – грех.

Буря мглою

Буря мглою

Буря мглою небо кроет,
Буря смотрит сотней глаз,
Снежные хоромы строит,
Разрушая их тотчас;
Вороном стучит по стенам,
Бесами кружит в окне,
И от воплей их бессменных
Тягостно тебе и мне.

Бездна нам разверзлась ясно;
В небесах горят костры;
То возносятся, то гаснут
В небе звёздные миры;
Домик наш в снегах затерян,
Осаждают нас века.
Мы – вдвоём, и путь наш – верен.
Хочешь?– вот моя рука.

Петь не надо; я от песен
Утомился и ослаб;
Сам себе я сух и пресен,
Как больной, усталый раб.
Нет, я мудрых слов не знаю,
Ни знамений, ни причин;
Лучше помолчим, родная,
Посидим и помолчим.

Помолчим о самом главном,
О своём, о прожитом.
Вспомним, как жилось нам славно
В этом космосе пустом.
Небо всполохами крася,
Мчится ввысь Полынь-звезда;
Мир молчит, угрюм и ясен,
Словно в первый час Суда.

День придёт, – истлеет семя,
Брошенное нам в сердца,
Кончатся пространство, время,
Всех нас примет дом Отца.
Там друзей увидим лица,
Вечно полные тепла;
Там споёшь ты, как синица
Тихо за морем жила.

Буря мглою небо кроет,
Буря смотрит сотней глаз,
Буря ад над нами строит,
Предначертанный для нас;
Домик наш в снегах затерян,
Но тепла твоя рука,
И наш путь угрюм и верен,
Как старинная строка.

Песня холодной крови

Песня холодной крови

Зимняя сказка

Пора, мой друг, пора!
Я долго собирал воспоминанья
Про праздники, колядки, сны, гаданья,
Про вечера
Рождественской весёлой суеты,
Которые бессмысленны, но ярки…
Как школьные тетради без помарки,
Они для взора чуждого пусты.

Под Новый год
У каждого невольного поэта,
Чья песенка пока что не допета,
Поскольку в жизни больше дней, чем нот, –
Полно забот.
Но над житейской заурядной прозой
Незримой чёрно-белой розой
Мороз цветёт.

И я сижу
Один, в кафе, у чёрного окошка,
Остывший чай помешиваю ложкой
И зло брюзжу.
Глупа игра,
Которую себе мы сотворили –
Гирлянды, терема из снежной пыли
И мишура.

Мой друг, увы!
Мороз течёт под кожей,
И много дней твердят одно и то же
Сто уст молвы:
Зима, зима.
День от мороза поспешает сжаться.
И вкрадчивые помыслы ложатся.
Во мглу ума:

Кровь холодна.
Намного холодней, чем это небо.
Всё для неё гротескно и нелепо,
Всё – ложь без дна.
Кладёт печать
Зима на что-то злое в человеке,
И вот, и вот – все внутренние реки
Во мне молчат.

А праздник прав.
Мы вновь и вновь творим себя из снега.
Тот, Кто вверху, благословляет с неба
Чреду людских забав.
И по небу плывёт
Церковный звон, изваянный руками,
Как твёрдый и земной масонский камень
Наоборот.

Вот явный знак
Всемирного оледененья,
Чьё вкрадчивое приближенье
К нам знаменует новогодний мрак!
Под Северным крестом,
Словесные преодолев недуги,
Я отыщу в себе Всемирный полюс вьюги,
Не ведая о том.

А те слова,
Которые шепчу тьме заоконной, –
Они, увы, не сделают бессонной
Ночь божества.
Их не сберечь.
Фита и ижица беседуют о смерти,
Которой завершается, поверьте,
Любая речь.

В сём недосказанном лесу,
В гиперболической словесной чаще,
Чей древний страх, к своей же славе вящей,
Я в памяти несу,
Блуждать устав,
Я добросовестно и глупо доверяюсь
Безукоризненной бессмысленности празднеств,
Игр и забав.

Бесчисленные Я,
Что в плотном смертном теле
Грешили, каялись и пели,
Как сверхсемья,
Отныне – врозь.
И им сложней без шуток и уловок
Врата, ведущие в бессмертие сквозь слово,
Пройти насквозь.

Людишник мудр.
В нём весело скрипеть петлёй на шее.
А игры власти с обществом хитрее
Всех русских и индусских камасутр.
В них налицо,
Огромно, обло и осатанело,
Земное наше общее сверхтело
И сверхлицо.

Мой Демиург!
Твой замысел, увы, небезупречен.
Прозренье не спасёт ни мозг, ни печень
Иных талантливых натур.
Воздушный замок твой
В моём запретном, потаённом небе
Колеблется, дрожит, висит на нерве,
Едва живой.

Он вырван из меня,
Как будто рано поседевший волос, –
Бессмертный, ныне самовластный голос
Седьмого дня.
Не я, а он крылат.
Все Вавилонские библиотеки,
Которые прочитаны навеки,
Во мне горят.

А я хотел
В самом себе, изверившемся, пошлом,
Уставшем странствовать в незримом прошлом,
Поставить для небытия предел
И опалить ладонь
Пылающим протестом,
Бросая царским жестом
Свой плащ в огонь…

Закон суров, но он всегда – закон.
И пепел слов, которые несу я,
То корчась, то срываясь, то ликуя, –
Развеян он.
А он скрывал
Погибшую Небесную Помпею –
Того, Кого под Новый год в себе я
Не отыскал.

Поэт, изволь,
Стань только хладнокровным, как лягушка,
Вселенскому морозу стих на ушко
Шепни сквозь боль!
И я, и ты
В сиих строках пребудем неизменны –
В окостененье ледяного плена,
В бессмертии бумажной мерзлоты.

…Зима, зима.
День от мороза поспешает сжаться.
И вкрадчивые помыслы ложатся.
Во мглу ума:
И золото зубов,
Которое во тьме сквозь щёки видно,
Болит и ноет, ведь ему обидно
Не слышать мною сочинённых слов.

Осень (из детства)

* * * 

Полутёмные дворы воровали нас из душных комнат 
В свою разлинованную дождём отштукатуренную свободу, 
И мы скользили по осеннему детству, как по жёлобу, из года в год, 
Скрываясь в мёртвых подворотнях и сырых подъездах. 

Металлический серый дождь поднимался в небо. 
Металлический лязг трамвая оттенял желтизну листвы. 
Листва сдавленно хохотала, как пьяная девушка в полумраке, 
И дождь целовал её всё назойливей и уверенней. 

Мы бежали по сырым дворам, и осень разбивалась 
О наши лица. Рыжие взгляды встречных царапали нас, 
А мы зеркальным смехом отражали их 
И смотрели, как будущее белым комом пухнет в небе. 

Мы вдвоём созревали в утробе тёплой осени, 
И железные руки качелей, скрипя, укачивали нас, 
А мы, как два наивных облака, не замечали, 
Как стеклянное небо плачет в нас и дробится. 

Евразийский журнальный портал • Журнал МЕНЕСТРЕЛЬ №9 за 2018 год

Девятый выпуск "Менестреля" представлен на "Мегалите"! Приглашаю всех читать и скачивать!!!

Евразийский журнальный портал • Журнал МЕНЕСТРЕЛЬ №9 за 2018 год

Прозвенело

Прозвенело над ясной рекою.
Фет

Прогремело под небом лиловым, 
Полыхнуло в прозрачной листве,
Пронеслось в полумраке суровом,
Раздробилось в зелёной траве.

Растворилось в тиши заповедной,
Промелькнуло словцом в пустоте,
Стихотворною строчкой победной
Задержалось на белом листе.

Пронеслось над затихнувшим залом,
Пролилось неслучайной слезой,
Отпечаталось в сердце усталом,
В разговорах взорвалось грозой.

В сотне сплетен глухих отразилось, 
Унесло и любовь, и покой,
В грудь поэта свинцово вонзилось
Белым утром над чёрной рекой.

Отложилось обидой глубокой,
Поползло стоязыкой молвой,
Зашумело стозевно, стооко,
Всколыхнулось восставшей толпой.

По народам прошло возмущеньем,
Пролетело по миру войной,
Пронеслось алым всадником мщенья
Над голодной и нищей страной.

Заслонило сиянье рассвета,
Опалило и город, и дом,
И грибом поднялось над планетой,
И несмело затихло потом.

И – вспылило под небом лиловым, 
И – сверкнуло в прозрачной листве,
И – промчалось во мраке суровом,
И – рассеялось в чёрной траве.

В музее

В музее

Они глядят на нас со стороны – 
В жабо и шляпах с перьями, при шпагах,
Спокойны, сдержанны, полны отваги,
Как будто мы с холстов им не видны.

Похищенные сами у себя,
Оправлены в бессмертие и славу,
Они живут в своих веках по праву,
Свои тревоги нежа и любя.

Их взоры, целомудренно-остры,
Лежат на нас, как на богах и бесах,
Хоть  в их руках, лежащих на эфесах, – 
Тоска, мольба и страсть иной поры.

И в молчаливой перекличке глаз
Написанных – они, в мольбах упрямы,
Руками цепко держатся за рамы, 
Так суеверно опасаясь нас,

Как будто мы – их боги, суд и храм…
Как бы молитву некую читая,
Они нас просят, в просьбах возрастая,
Спасти их души, вверенные нам.

А мы их образы бесстыдно пьём,
Прославленных, бессмертных и забытых
И в свой музей, как в монастырь, закрытых,
Увенчанных своим небытием.

Зеркально время, и в тот судный миг,
Когда, полны безделием весёлым,
Мы смотрим на их шпаги и камзолы,
Наш взгляд звенит, едва коснувшись их.

Васенька. Рассказ в стихах

Васенька

Рассказ в стихах

«Папаша мой был поросёнок,

Но мыслить правильно умел.

Он был умён, талантлив, тонок,

Но грязи нашей не стерпел…

Но всё-таки, как он, спиваться,

Блудить, с женой и сыном драться,

Просить прощенья – и опять

Пороть детей и водку жрать,

Трясти больною головою,

Пейзажи спьяну малевать

И жизнь шальную оборвать,

За цельных сорок лет с лихвою

Без водки не прожив ни дня, -

Какая это всё… фигня!»

Так думал парень бритолобый,

Моргая, морщась и трясясь

В трамвайной крашеной утробе

Сквозь перестроечную грязь.

Его растила мать-вдовица,

Уча сердиться на людей.

Он топал, не смотря на лица,

В холодной курточке своей.

В подъезде хлопнул дверью гулко,

Сверкнувший искрой на лету

Окурок бросил в темноту

И завершил свою прогулку,

Небрежно сплюнув в грязь у ног

И кедом растерев плевок.

Отец его, художник знатный

И выдающийся алкаш,

Был в жизни очень неприятный

И одиозный персонаж:

Он был непризнан, был развратен,

Пивал, бивал бедняжку-матерь,

Рыдал, дрожал, лишался сил

И медленно с ума сходил.

Его творенья не снискали

Признанья гордых знатоков,

Он сжёг холсты – и был таков:

В свой день рождения в печали

Вконец возненавидел свет

И ядом свёл себя на нет.

А мать, уборщица в трактире,

Терпела жизни на краю

И в сыне, маленьком кумире,

Опору видела свою.

Сын вырос гордым и упрямым,

И часто огорчалась мама

Его надменным матеркам,

Его упрёкам и тычкам.

Она узнала ласки мало

В своей расхристанной судьбе

И разуверилась в себе,

И не жила, а доживала

Свой век, в едином сером дне,

Как в бесконечном мутном сне.

Промышленный посёлок Звёздный

Работал с первых дней войны,

Но неким дядечкам серьёзным

Ракеты стали не нужны.

Заводы тихо закрывались,

Их ветераны увольнялись

И заново учились жить –

Пить, воровать и снова пить.

Цеха неслышно опустели,

Ракеты отдали на слом,

И обескрылел каждый дом,

И не осталось в жизни цели,

Лишь водка, закусь и гульба –

Удел бесхозного раба.

Там рос наш Васенька угрюмый,

Там школу кончил кое-как,

Там дрался, спорил, думал думы,

Водил девчонок на чердак,

Жил без улыбок, но не плача,

Решая каждую задачу

Большим багровым кулаком

И беззастенчивым пинком.

Весной шестнадцатого года

Он страсть познал – в сыром углу,

Холодной ночью, на полу,

В заброшенном цеху завода.

Но всё же и тогда уже

Он был художником в душе.

К искусствам вкус имел он стойкий,

Отцом привитый, может быть, –

Фотографировал помойки,

Любил из хлама мастерить

Забавных кукол, маски, рожи,

Людей, на чёртиков похожих,

Свои поделки продавал,

Дома соседям украшал.

Из пробок им сооружён

Солдатик одноногий, стойкий,

А из бутылочных осколков –

Горгона и Лаокоон.

В нём крылся редкостный талант,

Ненужный миру бриллиант.

Хоть чтенье было и не в моде

В посёлке Звёздном в те года,

Но Вася о двадцатом годе

Читал книжонки иногда.

Одну лишь узенькую полку

Приделал Васенька Осколков

На стенку в комнате своей,

Куда он не пускал друзей.

Там книжки всяческих поэтов

Стояли, пряча корешки

К стене, чтоб приглушить смешки.

Поднятым на смех перед светом

Быть неохота никому, –

Ведь там и Кафка, и Камю…

Бывало, утром, до рассвета,

Его затрещиною мать

Будила и до туалета

Гнала взашей – нужду справлять.

Облившись из большого таза

И рявкнув мамке две-три фразы

Насчёт того, как этикет

Велит водить нас в туалет,

Василий в шортах из холстины

Садится есть за стол старинный,

Который слажен был отцом –

В столярном деле молодцом,

И ставит мать на стол еду –

Давно привычную бурду.

И вот, собрав в кулак отвагу,

По жёлтым листьям сентября

Василий топает в шарагу

(В коллЕдж, учёней говоря),

Где учится на штукатура

(Так приказала мамка-дура)

И где все пацаны подряд

Его гвоздят и матерят.

Быть штукатуром так паршиво,

Когда в мечтах ты Рафаэль,

Когда зовёт иная цель;

Но жизнь – вещь подлая на диво,

И Вася учит, – так и быть, –

Как надо мастерком водить.

Вот, еле разлепляя веки,

От скучных лекций, без обид,

Сбегает он в библиотеку

И там полдня подряд храпит.

А вечером – фотоохота!

Одна есть у него забота:

Барак, помойку, яму, клеть

Для вечности запечатлеть.

Он ищет кадр, он ищет краски,

Он щёлкает десятки раз,

Правдивый создаёт рассказ

О русском бытии без маски,

Глядит, ликуя и смеясь,

И молится на слизь и грязь.

Он мчит к товарищу, Олегу,

Поэту в девятнадцать лет,

И просит верного ночлега

(Ведь дома Васе места нет –

Поссорился намедни с мамой).

Друган-Олег ворчит упрямо,

Но Васенька – такой сосед,

С которым сладу просто нет.

И весь остаток дня легко

Они сидят и отдыхают,

Стихи и снимки обсуждают,

Пьют с коноплёю молоко

(Ведь у Олежки, – вот дела! –

На даче конопля росла).

Наутро, лишь глаза продрали, –

опять в шарагу топ-топ-топ,

там пару лекций продремали,

от пацанов словили в лоб,

синяк обмыли, покурили,

о том – о сём поговорили,

сфотографировали вид,

где мусор в ящике горит,

решили ради возвращенья

под отчий кров, к родным, в тепло,

ребячьей гордости назло

у мамочки просить прощенья,

а там – в ларёк, а там – домой,

а там всё то же – Боже мой!

…В то мерзопакостное время,

Когда был сломан человек,

Посеялось дурное семя

В умах подростков и калек;

Свинцовый век культуры русской,

Пропитан злобой косно-узкой,

Цинизмом, желчью и умом,

Запечатлелся вмиг на всём.

Свинец и золото смешались

В едином сплаве бытия,

А из него и ты, и я

В одном горниле отливались,

И выплавка была одна

В цехах страны, достигшей дна.

Свинцовый век, разбоен, бешен,

Ты никого из нас не спас.

Свинцом сполна уравновешен

Твой вечный золотой запас.

Ты нас учил, что правда – в силе,

Ты заставлял копаться в гнили,

Ты лишь одну дал благодать –

Искать, терять и умирать…

Иные дни, иные грозы…

Но вновь из-под припухших век,

Свинцовый провожая век,

Свинцовые струятся слёзы.

Какие дни – такие мы:

Игрушки победившей тьмы.

…Усыпан двор листвою палой,

Окурками и шелухой.

Дождь еле капает устало,

И дворник тащится глухой,

Чтоб выгнать лысою метлою

Двух бедных рыцарей запоя

С песочницы, из-под грибка,

Где прячутся они пока.

Таков, друзья, пейзаж унылый,

Обычно видный из окон

Жилья, тяжёлого, как сон,

Где обитал наш друг, Василий.

А в той же сталинке, с угла,

Валюша некая жила.

На диво всем, сия особа

Была полна, была мягка,

Бела, безброва, большелоба,

К тому ж веснушчата слегка.

Василий к ней питал почтенье,

Но всё же – что за невезенье! –

Не смел, страдая от любви,

Ей чувства высказать свои,

Ведь нужному уединенью

Всегда мешал один пацан,

Не умница, не хулиган,

Который, всем на удивленье,

Любому в лоб мог дать щелчок, –

Брат Вали, Гришка-дурачок.

Его дворовые любили,

Стояли за него горой,

Почти что даже и не били,

А только грабили порой.

Приятно было посмеяться

Над тем, кому не разобраться,

Кто что обидное сказал,

А кто по свету растрепал.

Он мельтешил перед глазами

Хозяев старого двора

Весь день, до вечера с утра,

Будил их всеми голосами –

То кукарекал, то ревел,

То соловьём залётным пел.

Как лучик солнца в сером спектре,

Он души грешные спасал –

Навроде психотерапевта

Страданья людям облегчал.

Весь год, и в вёдро, и в ненастье,

Он приносил соседям счастье,

Выслушивал их пьяный бред,

Поддакивая всем в ответ.

Бывает, – куришь, мрачный, хмурый,

Когда вдруг свалится беда,

А он придёт и скажет: «да-а-а-а», –

И легче на душе понурой.

(А больше Гришка слов не знал,

Поддакивал лишь да кивал).

Его отец, солдат суровый,

Ни дочь, ни сына не любил,

На них глядел, нахмурив брови,

С тех пор, как мать похоронил.

Сын-дурачок и дочь-молчунья,

Не егоза, не хохотунья,

Казались чуждыми ему

По нраву, крови и уму.

Телячьи нежности да ласки

Считал он бабьей чепухой,

Жизнь видел как удалый бой,

В котором места нет для сказки, –

Лишь танки, пушки, мат и стон

И смерть и ад со всех сторон.

А Валя нежности хотела,

Ей нужен был надёжный друг.

Давно ждало девичье тело

Прикосновенья сильных рук.

Хотелось выплакаться Вале,

Но ни к кому в своей печали

Она не смела подойти,

Чтоб душу грешную спасти.

Два человека только было,

Которым нравилась она,

Чиста, невинна и полна

Зря нерастраченного пыла,

Но с ними Валя – как тут быть? -

Не смела первой говорить.

Лишь двое выбраны из стольких

Приятных для девичьих глаз…

То были Васенька Осколков

И некто Гайбуров Нияз –

Таджик, работавший на стройке,

Парнишка разбитной да бойкий,

Умевший блеском матерка

Унять любого остряка.

Само собой, наш храбрый Вася,

Который с детства не терпел

Соперников в любом из дел,

А в драке был всех лучше в классе,

Не ел, не пил, ночей не спал,

К Ниязу Валю ревновал.

Не дружат, - знает каждый школьник, –

Два парня с девушкой одной.

Любой любовный треугольник

Чреват столетнею войной.

Пришла пора: мечи схлестнулись!

Круги священные сомкнулись!

Летите в смертный бой стремглав,

Вы, други игрищ и забав!

Лети, кровавая Беллона,

Над полем брани, и труби!

Коли, секи, мечи, руби!

Нет больше мира, нет закона!

А полем брани в той игре

Был грязный столик во дворе.

За столиком сидел наш Вася,

Глядел на Валю спохмела.

Она изюминкою в квасе

Для Васи сыздавна была.

Он говорил ей веско, прямо,

Что жизнь – препакостная драма,

Болото, проще говоря,

Что всё в ней глупо, всё в ней зря,

Одна любовь способна скрасить

Постылый пэтэушный быт

И, без базара, без обид,

Принесть земное счастье Васе

(А также Вале заодно,

Когда и ей не всё равно).

Столь смелый поворот рассказа

Немало Валю удивил.

Она моргала лупоглазо,

Понять пытаясь что есть сил,

Идти ей на чердак с Васяткой

(Что было б страшно, хоть и сладко),

Иль дать пощёчину ему

И с плачем убежать во тьму.

Она бы поняла, наверно,

Как этот дело разрулить

И Васеньку угомонить

Не пошло и нелицемерно,

Но тут нежданно – вот-те раз!

Во двор вошёл таджик Нияз.

Чернели в сером небе сучья.

Вороны каркали смурно.

Кусты торчали, словно  крючья,

И быстро делалось темно.

Шло дело к ночи; пахло дракой,

Как понял бы, наверно, всякий,

Кто видел Васин злой оскал

И шрам багровый у виска.

Нияз и Вася встали хмуро,

Друг дружке глянули в глаза,

Не зная, что кому сказать,

В грязюку сплюнули понуро

И, не роняя лишних слов,

Пошли сражаться за любовь.

На бой собрался высший свет:

Васёк с Олегом и Никитой,

Нияз, Абдул и Мухаммед

Стоят, угрюмы и небриты.

Васёк, нанесть удар осмелясь,

Ниязу метит прямо в челюсть,

Но, позабыв законы драк,

Лишь в воздух бьёт тугой кулак.

Абдул расталкивает их,

Нияз в один клубок сплетает,

Сам тихо сбоку подползает

И Васеньке даёт под дых…

Грязь по колено, мат и стон

И смерть и ад со всех сторон.

А Васе ясно: дело худо.

Поджарый и лихой таджик

В бою выносливей верблюда,

Хотя и ростом невелик.

А верный друг спасенье ищет:

Никита из-за голенища

Неслышно ножик достаёт

И Васеньке его суёт.

Теперь пойдёт всё по-другому!

Теперь у нас есть аргумент,

Который всех спасёт в момент,

Ведь против лома нет приёма!

Но это кто там и куда

Бежит, кричит истошно: «Да-а-а?»

Кто виноват: Господь иль случай?

Где Гришкин ангел задремал?

Брат Вали в приступе падучей

На Васин ножичек упал.

Как он попал на поле драки?

Во двор он выскочил во мраке,

Быть может, в страхе за сестру,

Метавшуюся по двору?

Кровь полилась из горла Гришки,

Мешаясь с грязною землёй,

Плевками, сором и листвой;

Дрожит в конвульсиях мальчишка,

Не понимает ничего,

И гаснет жизнь в глазах его.

Мне рассказать осталось малость:

Как только грянула беда,

Друзья, конечно, разбежались –

Что те, что эти, кто куда.

Тут как сумеешь, так спасайся, –

Укрылся у Олега Вася,

Нияз удрал к отцу в барак,

Двор опустел, спустился мрак,

Полиция приковыляла,

Но не застала никого

И ради дела своего

Разворошила полквартала,

А Валентину наконец

В дурдом увёз родной отец.

Русь – птица-тройка, птица-тройка!

Куда же занесло тебя?

Куда летела ты так бойко,

То ненавидя,  то любя?

Какая ложь, какая сила

Тебя с дороги отклонила?

Какой хитрец, зол и велик,

Тебя одну завёл в тупик?

Война, войне, войны, с войною…

Вино, вина, вино вины…

Убиты всеми, даже мною,

Твои несбывшиеся сны.

И нам одна осталась быль -

Дороги, вёрсты, грязь и пыль.

…Пока полиция искала

Лихих зачинщиков войны,

А Валя порошки глотала,

Привязанная у стены,

Наш Вася прятался у друга.

Он весь дрожал, как от недуга,

И спать свалился, сам не свой,

Как Бонапарт, продувший бой.

Он видит сон: и что же, что же?

Он где-то будто бы в горах,

И всё вокруг внушает страх, -

На преисподнюю похоже

То царство сумрачного сна,

Куда душа заключена.

В горах, над пропастью бездонной,

Он в клетке будто бы висит,

А клетка на цепи дрожит,

И цепь со скрипом и со стоном

Разматывается во тьме…

Одно у Васи на уме:

К чему её конец привязан?

Чему он жизнью всей обязан?

Он в клетке на цепи железной,

Бессильный, на семи ветрах,

Испытывая смертный страх,

Дрожит и прыгает над бездной,

Предчувствуя глухую тьму,

Куда упасть дано ему.

Вращая дикими глазами,

Он в пропасть, вниз, случайно глядь, -

А там летит к нему с чертями

Она, его родная мать!

И черти им – на самом деле! –

Душить друг друга повелели,

И вот, не помня ничего,

Мать душит пальцами его…

Её трясёт хмельная рвота,

Она от ужаса пьяна,

И кровь меж пальцев зелена,

И капли огненного пота

Текут по коже, чуть дымясь,

И падают со звоном в грязь…

Сон улетел. Проснулся Вася.

Всё вспомнил. Что же, надо жить.

Захочешь, злись, а хочешь, кайся, -

Но ничего не изменить.

Он взял стакан, пропахший мылом,

Напился, сплюнул что есть силы,

Прошёлся, сел и снова встал,

Подмышкой вяло почесал.

Он сделал пять шагов уныло,

И два назад, и три к стене,

Увидел небосвод в окне,

И мусорку, и двор постылый,

И пыль, и грязь, и серый дождь –

Из года в год одно и то ж…

Он молча на ногах качнулся,

Лениво в зеркало взглянул,

И взгляд в пространстве вдруг запнулся

И вновь назад, к зрачкам, прильнул.

Из зеркала смотрело что-то,

Что людям видеть неохота,

Что прячется за краски дня,

Обманывая и пьяня…

Глазами Вася заморгал,

И стало за себя обидно, -

Так явственно и очевидно

Сквозь кожу череп проступал.

Глядела смерть из глаз его,

А там, за нею, – н и ч е г о.

Ничто. Ни мысли, ни желанья.

Ничто. Небытие. Провал.

Слепое, жадное зиянье,

В какое Гришенька упал.

Не бред, не ад, - намного хуже,

Постыднее, тошнее, уже,

Глядело что-то из-под век

Там, где закончен человек.

Столико, страшно и сторуко,

Н и ч т о плясало на костях,

Топча одушевлённый прах,

Пронзая космос бурей звуков…

Василий сел, лишившись сил.

Ну, так и быть. Я заслужил.

Всё завершилось лишь под вечер.

Уже был увезён Нияз

Вести правдивый свой рассказ

О давешней дворовой встрече

В полиции, под протокол;

Уже след Васеньки нашёл

Один хитрец в потёртой форме;

Уже казалась Валя в норме;

Прильнув к отцу, к щеке небритой,

Она шепталась тихо с ним,

Единственным своим родным,

Когда друзья, Олег с Никитой,

Увидев Васю своего,

Из петли вынули его.

Прощай, роман мой непутёвый!

Прощай, мой глупый Вася, ты,

Творец-эстет бритоголовый,

Адепт великой пустоты!

С тобой мы три часа зевали,

Росли, любили, воевали

И из-за девичьих сердец

В петле висели под конец.

Когда пришёл Василий в разум,

Он устыдился сам себя.

На теле, тесном, как судьба,

Лицо носил он, как проказу,

Мечтая всё переменить,

И отстрадать, и дальше жить.

Он, видимо, дошёл до края,

Где отчего-то, не пойму,

Жизнь, осязаемо большая,

Вдруг стала видимой ему.

В бессмысленном алканье чуда

Он глянул в бездну – и оттуда,

Где возвышалось НИЧЕГО,

Обдало холодом его.

Перестрадав, перегорев,

Теперь он в небо смотрит смело,

Как будто выпрямилось тело,

Чуть-чуть в петельке повисев.

Исчерпан прежних лет обман.

Возник у Васи новый план:

Жить, плакать, верить, ошибаться,

Служить, любить, творить, искать,

Работать, маяться, стараться,

Идти, и падать, и вставать,

Знать, удивляться, слышать, видеть,

Догнать, дышать, держать, обидеть,

Зависеть, плакать и терпеть

И всё-таки – крутить, вертеть.

…Таков мой анекдотец славный,

Навеянный судьбой одной,

Кому-то – мерзкий и дурной,

Кому-то, может быть, забавный,

Как жизнь, что не завершена.

…А дальше?

Дальше – тишина.