ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА
Не пора ли нам, о братья,
повесть вешнюю поведать,
сказ чудесный, сказ волшебный
о земной любви старинной,
и о крови соколиной,
и об облачном народе,
и о каменном народе,
и про деву, про Березу,
про глухие слёзы вдовьи,
про рождение второе –
дело славное в столетьях.
Так начнем же мы, о братья,
Петь, играть и веселиться –
не на гусельных на струнах,
а на ветрах быстролётных,
и не звоном колокольным,
а сердечным чистым звоном,
из глубин души идущим,
ладом старым, ладом вечным,
кровью новой оживлённом.
Запевай же, сердце, песню,
подпоем тебе мы славно.
Запевай, земля родная,
запевай, большое небо,
мы же – вешним подголоскам
в песню дивную проникнем,
и войдем, и прозвучим в ней,
и вовеки не исчезнем
из звучания былины.
Было это в жизни нашей,
не давно и не недавно,
не далёко и не близко –
на земле великой русской,
что живёт в веках и в песнях;
мы в себе всё это зрели
внутренним проросшим зреньем,
да не все постигли сразу,
да не все прочли на память, –
мы для них и запеваем.
В граде Берестене древнем,
посреди земли стоящем,
поживала с верным мужем
дивная княжна-царевна,
белая коса до полу,
красоты неимоверной.
И во всём ей было счастье:
муж её любил и нежил,
почитал народ хрестьянский,
да детей она не знала,
не имела сына в браке
и рыдала, и томилась,
и родить дитя мечтала.
Плакала она ночами,
Слёз её никто не видел,
только сквозь покровы в землю
слёзы капали глухие,
и копилась в почве влага,
слёзы горькой доли женской,
чтобы прорасти – позднее.
Как-то раз, не утром буйным –
вечером простым и ясным,
не зимою белоснежной –
нежною весной зеленой
у окна княжна сидела
в тереме своём высоком
да на небо всё смотрела,
и любимый ловчий сокол
мужа верного – Ивана –
бросил ей перо в ладони,
соколиное, большое.
Под подушку положила
То перо княжна-царевна
И невинным сном уснула,
Крепко, долго, снов не видя,
А наутро пробудилась –
С нею рядом, на подушке
Новорожденный младенец
Спал, сквозь сон ей улыбаясь,
В кулачке перо сжимая.
«Да, сие дитя от неба», –
Так княгиня порешила.
Прозвала дитя Илюшей,
в семью приняла родную
и растила, и любила,
да и муж с ней был согласен:
«Повторяемся мы, люди,
Коли от любви плодимся,
А от неба непорочно
Новизна в наш мир приходит.
Пусть растёт тут сын небесный,
В доме царском, в доме светлом,
только рад тому я буду, –
лучше, чем под белым небом
одному всю жизнь томиться».
Дни тянулись, годы мчались,
вырос сын, стал сильным, гордым
звонкой кровью соколиной,
помнящей о славе неба.
Богатырь Илья Соколик
И женою обзавелся,
Несравненною Настасьей,
И дитя родил – сыночка,
Львом прозвал его, по-царски.
От родителей в удел он
Получил село – Соколье –
и с семьей своею мирно
Жил там в славе и веселье.
Но душа копилась грозно
В теле юном, богатырском;
морем грозным волновалась,
валом тёмным нависала,
требовала телу – Дела,
подвига, свершенья, битвы.
И однажды приключилось
Чудо дивное в их царстве:
над селом в вечернем небе
город светлый появился,
город, как у нас, такой же,
но на облаке плывущий–
облачный Царьград чудесный,
над большой землёй стоящий.
Жили там большие люди,
и на землю опускались,
и беседовали с нами,
как лебяжьи трубы, звучно.
И узнал от них Илюша,
что плывёт их славный город
в чужедальнюю отчизну,
где луна и солнце вместе
сходятся ежевечернее.
«Дивно, братья, там и чудно, –
две зари горят на небе,
два окраины вселенной
вместе сходятся в сиянье!»–
говорили цареградцы,
и мечтал Илья, и верил,
и хотел попасть в те страны,
где заря с зарею вместе
по небу кругами ходит.
«Жизнь в нечаянье влачу я,
Но хочу, чтоб в ней был подвиг», –
говорил Илья-Соколик.
Дни и ночи проводил он
в мыслях о краях далёких
и делах великих, славных.
Тосковал три дня, три ночи,
Три недели и три года,
а потом ушёл из дому,
снарядившись, как для битвы, –
ту страну искать земную,
где луна встречает солнце.
Сын с женой погоревали,
Но его пустили всё же –
Поперёк себя не встанешь.
«В людях сам себя забудешь
и людей во всём увидишь», –
так в напутствие сказали
и пустили в путь далёкий.
Шёл в пути с Ильею вместе
друг его, гусляр старинный,
Златословом наречённый
быстрою молвой летучей:
словом мудрым, делом храбрым
охранять от бед Илюшу.
Как звучали его гусли, –
дивно, плавно, лебедино
плыли звуки-побратимы
песенной стезей своею,
соколино подымались
к облакам стоячим в небе
и грозой с небес на землю
падали, смеясь и плача.
Привязалось по дороге
к ним само Злосчастье-Горе:
тенью бледною мелькает
вслед за Сыном соколиным,
вкруг него скользит и пляшет,
смертным духом в лица дышит,
тенями дорогу метит,
смело под ноги кидаясь,
не даёт идти по свету.
Выстрелил в него Илюша –
Не убил, а в ногу ранил,
и растаяло Злосчастье,
тени облачной подобно,
только с той поры Илюша
чей-то топот вечно слышал,
будто кто-то рыщет следом,
на ногу одну хромая.
Долго шёл Илья-Соколик
тропами земли и неба
и пришёл в великий город,
город Каменец могучий,
город стольный, город славный,
чернокаменный, гранитный.
Правил им тогда Егорий –
волчий вождь, гроза народов:
взглядом зоркий, слухом чуткий,
хваткой хищный, нравом алчный.
И предстал сын соколиный
перед грозными очами
государя молодого.
– Кто ты, богатырь заезжий,
и с какой такою целью
в мой богатый края явился? –
у Ильи спросил царь волчий.
– Путник я, иду по людям,
человека собираю
из осколков человечьих.
Человек я безначальный,
а хочу быть сам собою.
Правду я ищу по свету, –
говорит ему Соколик.
– Ложь длинна, а правда кратка,
Что же лучше – ложь иль правда? –
Вождь с улыбкой вопрошает.
– Правда не короче жизни,
В жизни уместиться может,
Ну, а ложь, коль в жизнь проникнет, –
нам и места не оставит! –
прямо богатырь вещает,
а слова его кривятся
у вождя в ушах широких.
– Ну, а смерти не боишься? –
Князь Полкан спросил Илюшу,
младший брат царя, вельможа,
вдвое злее, вдвое гаже
против брата-исполина.
– Не боюсь. Без смерти скучно
Жить на свете человеку,
как без дому, без приюту:
отдохнуть от жизни негде,
жизнь судить и мерить нечем… –
произнес Илья печально.
– Вот он, богатырь великий! –
Царь Егорий восклицает. –
Мне и надобны такие,
С каменным народом драться
За свет солнечный и лунный,
За сияние ночное!
Поступай ко мне на службу,
Награжу тебя я щедро!
– По рукам, мой царь Егорий! –
Говорит ему Соколик.
– Воин к подвигу стремится,
подвиг к воину взывает.
Быть им вместе - нераздельно!
А мечтал Егорий волчий
у своих соседей давних –
у мехесков, лунных старцев,
их сокровище похитить.
Царь-сосуд они хранили,
Полный лунного сиянья.
Все желанья исполнял он,
мудрость им дарил и смелость,
проникающую всюду,
словно свет луны вечерней.
Жили далеко мехески –
в том лесу у края света,
где луна встречает солнце,
и любого убивали,
кто в их край попасть пытался.
И туда пошёл Илюша
по прозванию Соколик,
чтобы поразить мехесков,
солнце повстречать с луною
и сосуд добыть волшебный.
Отпустил Илью Егорий.
Златоуст с царём остался,
сказки баять, песни бряцать,
звоном гусельным, волшебным
слух монарший услаждая:
царь велел так Златоусту.
И идет Илья на битву,
в край далёкий и суровый.
Позади остались стены,
Что построены из камня,
позади остались стены,
строенные из березы:
так далёко, что не вспомнить,
не почуешь, не заметишь
ни одни и ни вторые.
Далека дорога славы
да извилиста к тому же,
сам себя сто раз утратишь
в том пути неповторимом
и сто раз потом отыщешь.
Стереги себя в дороге,
богатырь, идущий к бою!
Подвига не оброни ты
в сорную траву случайно!
По дороге к злому лесу,
в поле чистом и просторном,
отдохнуть прилёг Илюша
по прозванию Соколик.
Лёг он у струны-берёзы,
что дрожала над рекою.
Лишь закрыл глаза он сладко,
как береза превратилась
в деву красоты великой,
голову Ильи-красавца
на колени положила,
песни чаровские пела,
волосы перебирала.
И Илья завороженный,
как проснулся утром ранним,
полюбил берёзу-деву
и забыл жену родную,
свет-Настасьюшку Петровну.
Что же делать? Тем мы живы.
Человеку мало мира,
И уюта, и покоя:
Человеку нужно чудо.
Вот уж близко поле боя,
где луна встречает солнце.
Вот надел Илья доспехи,
с девой дивною простился,
меч из старых ножен вынул,
ждёт мехесков, жаждет боя.
А пред боем пред великим –
Дивно тишина настала
По-над всей большой землёю,
Тишина, большая, злая
И, как молоко, густая,
Белая, подземья глубже,
Выше облака и солнца,
Тишина – предвестье смерти.
Вот плывут над полем тучи…
Ноги вязнут в мокрой глине…
Отложи клинок, послушай:
в поле, где сегодня пахнет
вещей сыростью и тленом,
слышен топот, ропот, шорох…
То земля родная плачет.
То земля родная стонет
по всем тем, кто жизни сложит
в несказанной, злобной битве,
и по нам, и по мехескам…
Под ногами, под землею,
как под тонкой кожурою,
воет бездна, воет, плачет,
пламя злое шевелится…
А виденья протекают
перед глазами у Илюши:
тени носятся над полем,
спотыкаясь, через небо
переходят и стенают…
И распятые березы,
словно девы, в небе стонут,
и горят, и проклинают
нас за нашу кровожадность…
И кровавый глаз светила
сквозь туман едва сияет,
и сквозь небо птица-вьюга
прямиком на нас несётся,
крыльями над нами машет,
и несётся, и клокочет…
Злая мельница метели
переламывает судьбы
в крошево воспоминаний…
И под грубыми слоями
боли, смерти и обиды –
русская земля рыдает,
русская земля стенает…
Будет буря. Бойня будет.
Воин, бейся! Клич, взметайся!
Плачь, жена! Монах, молися!
Расстилайся пеленою
перед будущим, туман!
Вот уже летят мехески –
лунное лихое племя –
на конях Илье навстречу.
С ними – ветер, пыльный ветер,
как союзник, как предатель…
Суховий, дух ветра пыльный,
за своё дерётся племя!
Ветер! Ветер! Битва! Крики!
Тишина. И кровь. И стоны.
Рубят копья, мчатся стрелы,
сабли прорубают латы,
кровь с ножей жестоких брызжет,
только зубы сжаты твёрдо,
словно смерть и жизнь, без звука;
только кони бьются грудью,
мёртвые летят на землю,
только брани нет и крика.
Нет. Все звуки истощились.
Умерли слова и песни.
Нету больше в мире звуков.
Есть лишь бой. И жизнь. И подвиг.
Молчаливый подвиг смерти.
Страшно, страшно видеть это…
Как безмолвие увидеть?
Воин с рассечённым саблей
надвое лицом кровавым,
падающий в травы – молча,
со всех сил сжимая челюсть,
потому что – нету жизни
ни для стона, ни для крика…
Есть одна лишь жизнь - для битвы.
Есть лишь битва - ради жизни.
Жизни, в тишине стоящей –
в тишине, что расстелилась
и стоит с тех дней доныне
над раздорами людскими,
дымке-мареву подобно,
бело-розовому чуду.
Бой идёт! Назад - ни шагу!
Как блестят мечи под солнцем!
Как звенят щиты под ветром!
Суховий летает в небе,
воет дико, смотрит зорко
и ресницами своими
тучу пыли наметает…
Ослепила пыль мехесков,
Ослепила пыль Илюшу.
Свет тоскует, не находит
никого, кто мог бы видеть
и вместить его в глазницы.
Бьются воины слепые,
думают – врага сражают,
а друзей своих калечат.
За слепых слепые бьются,
За слепых слепые рубят...
И Илье вдруг показалось,
что он не врага пронзает,
а родного сына рубит –
пред глазами пред слепыми
детское лицо сияет,
где бы не повернулся…
Сын мой, кровь моя и небо!
Ты прости меня, безумца:
сабля мною управляет,
руку поднимает к бою.
Над собою я не властен…
Тяжела судьба солдата!
Длилась битва трое суток,
три восхода, три заката
над сраженьем пролетело
до тех пор, пока мехески
в ярости своей безумной
не убили все друг друга.
И Илья на третьи сутки,
от борьбы изнемогая,
на землю упал без силы…
Как страшны бои людские,
все усобицы земные:
после них во все столетья
победитель кровью плачет
над доставшейся победой,
побежденные – слезами
пораженье очищают.
И лежит Илья на поле,
богатырь лежит в полыни,
во полыни шелестящей,
и трава ластится к ранам,
кровь живую испивает,
раны злые залепляет.
От звезды к звезде на небе
пылевым столбом проходит
дева, что зовут Полынью,
над бойцом над неразумным.
Причитает над Ильею,
крыльями волнует время,
вихри боевые мутит,
гонит день и вечер манит.
Горько ей за кровь родную,
за полынную, соколью,
зря на поле пролитую…
Ну а вечером над полем
Солнце встретилось с Луною, –
сила им дана большая
к исцеленью и спасенью.
Лунною водой живою
раны окропило небо,
светом звездным повязало,
исцелило исполина.
Да, героя любит небо,
но сильнее любит - подвиг.
Солнце и Луна вручили
Исцелённому Илюше
Царь-Сосуд, что света полон,
света лунного, живого.
И отнёс Илья подарок
по живым и мёртвым тропам
в город Каменец престольный,
в город чёрный и лукавый.
Увидал сосуд Егорий
и глазами разгорелся.
Волчий вождь припал к сосуду –
и растаял, прикоснувшись,
светом стал, умчался в небо.
«Слишком светел был Егорий,
не ему бы Камнем править»,
– так бояре порешили,
как проведали об этом.
А по смерти по царевой
вся родня на пир собралась
в честь победы и свободы.
За осиновый стол сели,
на осиновые лавки,
в каменном своём жилище,
стали пировать и править.
А Илье царь новый волчий,
Сам Полкан, лукавый трижды,
подал за труды честные
хлеба каменного кроху
да воды гнилой в сосуде
и кнутом погнал из града…
Вышел в поле свет-Илюша –
видит, как Берёза-дева
в горьком облаке из дыма
на костре горит и плачет
по Настасьюшке-царевне,
что Илья оставил в горе.
Суждено сгореть за это
деве, что повинна в блуде.
Молния её спалила,
ветер изломал все ветви,
а пожар пожёг ей корни.
Горько стало исполину.
Лёг Илья во чистом поле
на свою родную землю,
снял повязки с ран глубоких
и истёк пречистой кровью.
Капля падала за каплей,
За струёй струя бежала –
родилась река большая
из Илюшиной из крови.
Потекла она широко
по земле по нашей, русской,
от окраины до края,
от восхода до заката,
в город, где Илья родился.
Там Настасьюшка-царевна
вместе с сыном, Львом подросшим,
от седого Златоуста
о конце Ильи прознали,
и так холодно им стало
в старом доме богатырском!
Из щелей в дощатых стенах
По ночам сквозила бездна,
И берёза побледнела
от вестей и мыслей горьких.
Долго плакала Настасья,
день и ночь рыдала горько, –
плачет, плачет неутешно,
только каждая слезинка
оком маленьким взирает
на огромный мир Господень…
Мало видят бабьи очи -
много видят бабьи слёзы,
землю будят, пламя гасят,
что таится под землёю,
в небо, к Господу доходят, –
всюду ищут свет-Илюшу,
соколиной чистой крови,
мёртвого или живого,
ищут, ждут – и не находят…
Но пришёл однажды ночью
старичок во сне к Настасье,
говорит ей еле слышно:
«Коль вернуть ты хочешь мужа,
откажись от снов полночных,
и до гроба не увидишь
ты ни одного виденья,
да в твоей во вдовьей жизни
из весенних сновидений
снова муж тебе соткётся,
как ковер из пёстрых нитей».
Согласилась свет-Настасья
и с тех пор спала спокойно,
снов не видя, беспробудно,
только с каждым новым утром
под подушкой находила
новое перо соколье,
перышки те собирала
в спрятанный ларец зелёный,
самоцветный-самородный.
Иногда она ласкала
эти перышки живые,
у окна присевши тихо,
прижимала перья к сердцу,
словно весточки от мужа.
И однажды, и однажды,
как она к окну присела,
ворвался в окошко ветер,
вырвал перья, в речку бросил.
А река была той самой,
что текла из мужней крови,
и стояла над рекою
каждый день, и в дождь, и в вёдро
радуга – надежды символ.
И, до радуги домчавшись,
выстроились птичьи перья
в воздухе, став человеком,
и мгновенно просияли…
Смотрит грустная Настасья, –
с неба к ней Илья нисходит,
дважды на земле рождённый,
сходит, ласково взирает,
улыбается лукаво:
«Ты меня спасла, Настасья,
и теперь с тобой навеки
я на этом свете буду!
Не под богом мы отныне
Проживаем, – прямо в боге,
у очей у божьих, светлых,
словно птахи, распеваем».
И с тех пор они по свету
много тысяч лет ходили,
царства многие видали,
людям чудеса дарили,
Да и вам, дай Бог, родные,
люди добрые, когда-то
чудо верное подарят.
Воспоем же, братья, снова
славу той любви старинной,
чистой крови соколиной,
граду облачному в небе,
граду каменному в скалах,
грустной девице- Березе,
грозной девице-Полыни,
а слезам, что жизни горше
и великой смерти крепче, –
трижды пропоём мы славу,
а рождения второму
славу пропоём - без меры.
Песня эта ведь – от правды,
что в сердцах ручьём таится,
родником, текущим в небо.
Так теки, живая песня,
правда русская соколья,
и неси нам жизнь и славу,
славу воинам могучим,
славу женам нашим верным,
христианскому народу–
славу громкую вовеки!
