* * *
В вечереющем сумраке строгом
начинают чадить фонари.
Пролегли между нами и Богом
пустыри, пустыри, пустыри.
Как пустые глаза невидимки,
то близки, то опять далеки,
пролетают в кружащейся дымке
огоньки, огоньки, огоньки.
Безнадёжно, туманно и сладко
в эту серую дымку смотреть,
и вдыхать синий запах упадка,
и скучать, и незримо стареть.
…Эта наших скорбей быстротечность,
эта мудрость библейских пустынь,
эта пепельно-пыльная вечность,
лопухи, лебеда и полынь;
Это траурно-жёлтое с серым,
словно горький подавленный крик,
эта боль, без причины, без меры, –
это может понять лишь старик.
Листья в лужах спокойно-застылы,
баки с мусором строятся в ряд,
и осколками битых бутылок
в небе вечные звёзды горят.
Только шум городской замерзает,
только серенький дождь моросит,
смутный рокот к ушам подступает,
пробуждает, зовёт и грозит.
И сквозь сумерки – к сердцу всё ближе–
шепчет совести строгая жизнь:
не уйди, не забудь, не прости же,
стой, смотри, не страшись, но молись.
В вечереющем сумраке строгом
начинают чадить фонари.
Пролегли между нами и Богом
пустыри, пустыри, пустыри.
Как пустые глаза невидимки,
то близки, то опять далеки,
пролетают в кружащейся дымке
огоньки, огоньки, огоньки.
Безнадёжно, туманно и сладко
в эту серую дымку смотреть,
и вдыхать синий запах упадка,
и скучать, и незримо стареть.
…Эта наших скорбей быстротечность,
эта мудрость библейских пустынь,
эта пепельно-пыльная вечность,
лопухи, лебеда и полынь;
Это траурно-жёлтое с серым,
словно горький подавленный крик,
эта боль, без причины, без меры, –
это может понять лишь старик.
Листья в лужах спокойно-застылы,
баки с мусором строятся в ряд,
и осколками битых бутылок
в небе вечные звёзды горят.
Только шум городской замерзает,
только серенький дождь моросит,
смутный рокот к ушам подступает,
пробуждает, зовёт и грозит.
И сквозь сумерки – к сердцу всё ближе–
шепчет совести строгая жизнь:
не уйди, не забудь, не прости же,
стой, смотри, не страшись, но молись.