Сибирь

* * *

Над белым лбом планеты
Покрылось небо льдом.
Сибирь! – земля без света!
Сибирь! – сиротский дом!

Над тысячами судеб
Распростиралась мгла.
Сюда сходились люди
Без дома, без угла.

И всяк, придя по тракту,
Без денег и без сил,
Сюда, как по контракту, 
Лишь песню приносил.

Ох, каторжные песни!
Тюремная тоска!
Как холод жжёт небесный
От чёрствого куска!

Жжёт и гортань, и губы,
Кривит упрямый рот…
Нутром всё понял грубый,
Пронзительный народ.

Ух, натерпелись страху!
Нас вёл суровый край
Из каторги – на плаху,
А с плахи – прямо в рай.

Но есть у нас веселье!
Давно уж нам дано 
Прельстительное зелье - 
Зелёное вино. 

Поднялись брат на брата, 
Да вспомнили про стыд.
Покаемся, ребята,
А там и Бог простит!

Молитвой богатырской
От всех душевных ран
Врачует нас Сибирский
Святитель Иоанн.

Сибирь! – земля без света!
Сибирь! – сиротский дом!
Мы от тебя ответа
На все вопросы ждём.

Тьму наших заблуждений 
Твоя развеет весть.
Узлы всех преступлений
И наказаний – здесь.

А ты молчишь угрюмо,
Не отвечаешь нам,
А ты лелеешь думы
Про каторгу и храм…

От века и доныне
Смущают русский ум
Сибирских руд унынье,
Сибирских елей шум…

...Ибо прах есмь

…ИБО ПРАХ ЕСМЬ

Я – просто пыль, хотя зовусь Андреем.

Я помню всех, кто проходил по мне.

Я помню, как был поднят суховеем,

Когда горел весь небосвод в огне,

И был весь берег пляжа в отпечатках

Твоих жестоких маленьких ступней.

Ты шла по мне, и было мне так сладко –

Я был твоей растоптан красотой.

И я с тех пор мечтаю – кротко, кратко –

Лишь о тебе, единственной, о той,

Чьи ноги нежно пачкал я когда-то

И целовал их, прячась под пятой!

Летят часы… Горит в лучах заката

Огромный небосклон, и шар земной,

Тяжёлый, покорился виновато

Любви, что правит Господом и мной,

Любви, что движет звёздами и пылью,

Что превосходит море глубиной.

Пусть я лишь прах – но мне дано всесилье!

Я поднимаюсь, как прибой земли,

Встают из облаков песчаных крылья,

Летят песчинки, словно корабли,

И мне земли и даже неба мало…

Но я хочу, чтоб я лежал в пыли,

Чтоб ты меня жестоко растоптала.

Я счастлив быть под каблуком твоим!

Я – всё, и я – ничто; конец, начало –

Во мне, во мне… Но эта слава – дым!

Мне тяжело от этой мёртвой славы,

И я твоей насмешкою целим.

Когда шумит прилив листвы кровавый,

Когда пляж тих и берега пусты,

Когда пророчит бурю клён стоглавый,

Я наряжаюсь в травы и цветы,

Я, глина, я, Адамова попытка,

Я – пыль от пыли вечной красоты!

Быть говорящей глиной – это пытка!

Ты попираешь шепчущий песок,

Как виноград, и чувства от избытка

Текут через края, как алый сок…

Он сладок, сок растоптанной гордыни!

Мой облик низок, а удел высок –

Настанет час, к тебе ревниво хлынет

Прилив земли и в пыль одну сольёт

Со мной… Ты прах – и в прах уйдёшь отныне!

Но в каждой клетке тела свет зажжёт

И в каждой капле крови след оставит

Зияние покинутых высот,

Которое тебя во мне прославит

И даст понять тебе, наивной, вновь,

Что нас покой посмертный не забавит,

Что даже пыли ведома любовь!

Страсти-мордасти

СТРАСТИ-МОРДАСТИ

Д.Щ.

Всё просто, sher ami. Все сливки скисли.

Весна прошла, зови иль не зови…

Лишь дрожью по спине проходят мысли

О той, о неподдельной, о любви.

Наш разговор всё длится, длится, длится,

Хоть между нами целый мир лежит.

В дорожной сумке у меня пылится

Билет в твою непрожитую жизнь.

Ты выбрала неверную дорогу:

Спаслась, сдалась, сбежала от огня.

Иди, иди, иди… поближе к Богу,

Но только дальше, дальше от меня.

Твоя судьба глупа… моя – тем паче.

Я глупо втянут в грязную игру.

Я неприкаян, грязен, я – истрачен,

Я – выпит, как глоток воды в жару.

Но та любовь, что грезилась большою,

Ещё скребётся крысой по углам,

А атавизм, зовущийся душою,

Все планы рушит, рвёт планиду в хлам…

Во мне живёт любви огромный голод.

Когда-нибудь, рыдая, во хмелю,

Срывая напрочь свой осипший голос,

Я крикну в трубку: «Дура, я – люблю!»

…Но жизнь, наверно, больше нас упряма.

Кто не рождён, того не схоронить.

И мы сто раз сыграем ту же драму,

И ничего не сможем изменить.

Другу стихотворцу

Другу стихотворцу

Арист, ты говоришь, что стих – твоё спасенье,
Превыше всех трудов, превыше всех наград,
Терновый твой венец, и крест, и воскресенье,
И суд, и бред, и ад.

Ты памятник себе воздвиг огнеупорный
Из слухов, хитрой лжи, хвалы и клеветы, 
И если кто-то мог писать о ясном спорно,
То это – только ты.

Высокопарный вздор комедий и трагедий
Ты претворил в судьбу, и в ней тебе везло:
Так! – Ты умеешь всех презрительней на свете
Встречать добро и зло.

И твой любимый бес, сухой и моложавый,
Непринуждённость в хитрой выдумке любя,
Всё ходит за тобой, как арендатор славы,
И мучает тебя.

И долго будешь тем любезен ты народу,
Что всех изысканней язык ты исказил.
У музы у твоей всё ярче год от году
Блеск стрекозиных крыл.

Господь тебя слепил из глины мокро-зыбкой,
Чтоб научился ты, презрительность любя,
По-чаадаевски, с язвительной улыбкой,
Плыть поперёк себя.

Не тот поэт, Арист, кто рифмы плесть умеет,
Кто в словоблудии сумел достигнуть дна,
А тот, кто, став бессмертным, не жалеет,
Что жизнь – всего одна.

Онегинское

Я грим снимаю…
Байрон

Мы будет жить в классическом романе,
В котором ясен издали конец.
Тебе явлюсь я, как своей Татьяне,
Я – денди, хлыщ, поэт, пророк, мертвец.

И снова – дрожь и трепет вдохновенья,
И снова – два нескомканных письма,
Предчувствия, гаданья, сновиденья,
Неясные, сводящие с ума…

Сны тяжелы, но правда – тяжелее.
В ней – адский пир, дурманящий мой мозг:
Медведь и череп на гусиной шее…
В картину Рафаэля входит Босх.

Я на пиру, среди вселенской ночи,
Сижу, тоскуя о былых годах,
А ты молчишь, мне отвечать не хочешь,
И Ленские кровавые в глазах…

Летят года, тяжёлые, пустые…
Всяк человек есть ложь, упрямый прах…
Во мне молчит, безмолвствует Россия,
И Пушкины кровавые в глазах.

Мне не прийти к тебе, своей Татьяне.
Кому ты отдана – тебе видней.
Мы встретились в классическом романе
И разойдёмся – в прозе наших дней.

Тени забытых предков

Тени забытых предков

Видение

Предметы, люди, краски, звуки, чувства – 
Всё вплетено, как в ткань, в большую ночь.
По своенравным правилам искусства

Проснись во мне, мой Данте, и пророчь!
Настала полночь. В дом мой входят гости.
Пускай заботы дня уходят прочь!

Мир полон пауз. Всё весьма непросто.
Ко мне пришла родня – кто был убит,
Кто сгнил в земле забытого погоста,

Кто сам собой и миром был забыт…
Вот – белый человек в потёртом френче
Сидит со мной и молча говорит.

Как много смысла в молчаливой речи!
Он кроется в тени, дрожит рука
Истлевшая, и дрожь – небес не мельче.

Ему дана судьба черновика
Чужой судьбы, огромной, без предела,
Как воздух из предсмертного глотка…

Скелет в солдатской порванной шинели
Сидит за ним и смотрит в темноту.
Поёт сквозняк в его прозрачном теле,

И звуки застывают на лету
И падают, звеня, как будто льдинки.
Солдат молчит, он помнит за версту

Пути грядущих боен – без запинки.
Вот – в арестантской робе пустота
Стоит за ним и шумно дышит мною,

И лунный свет на нём – слеза Христа.
И слышно в темноте тысяченочной,
Как Время больно стиснуло уста.

Они меня прочли – всего, заочно.
Они сидят, едят священный мак,
И всё вокруг и вечно, и непрочно,

И ярче звёзд блестит загробный мрак.
Кто мог бы знать, насколько больно свету
Их освещать, сошедшихся вот так,

Как воры, ночью?…Дует чёрный ветер
Сквозь них и сквозь меня. Сей ветер – Бог.
Танцует ветер по большой планете,

Сметая страны танцем лёгких ног.
И, воспевая танец многоликий,
Меня, как золото, мой тратит слог – 

Транжирит солнце на лучи и блики,
Покой надежд – на звон благих вестей…
И слышу я, как на ветру столико

Играет скрипка из моих костей
Мелодию бесплотного полёта
Для утешенья ночи и гостей,

И выше всякой боли и заботы
Звучит, звучит, нас в небо вознося,
Та чистая Божественная Нота,

Та музыка, что движет всем и вся.

Вийон покидает Париж

ВИЙОН ПОКИДАЕТ ПАРИЖ

(8 января 1463 г.)

Прояснились в нём страшно мысли…

Со скрипом затворились ворота.

Прощай, Париж, тебя я не увижу…

От жизни не осталось ни черта.

В башке – унынье, в сердце – пустота.

Я сам не знаю, что сейчас мне ближе:

Дорога в Может Быть из Никуда,

Без карты, плана, компаса и цели,

Старушка-мать, молящая Христа,

Иль аббатиса в пуховой постели?

Я сам не знаю, в чём я виноват,

Но чувствую, куда ведёт дорога.

Не знает шея, сколько весит зад,

Но сердце… сердце знает слишком много.

Как на беду, открыты все пути.

Кругом – простор. Но некуда идти.

Господь жесток. В Ситэ мой старый храм

Слеп, как цитата древнего поэта.

Но я иду сегодня по снегам,

Что выпадут потом – когда-то, где-то…

Я рад толочь веками воду в ступе,

Чтоб увидать, свершив к себе побег,

Снег Рождества, которое – наступит,

Мой будущий, мой благодатный снег.

Мой господин! Месье судья! Как мило

Жалеть, что добрый Бог меня не спас.

Но всё ж – под этой шляпой что-то было,

Хотя бы то, что раздражало вас.

Я извиняюсь… но не изменяюсь.

Негоже спорить с жабой соловью.

Но этак я, свирепствуя и каясь,

Добьюсь того, что сам себя добью…

Мой милый принц, вам ведать не с руки,

Какую язву мне всадили в печень

Отваренные злые языки.

Но ими вдохновлённые стихи

Бессмертье мне, однако, обеспечат.

В моих стихах – парижский пьяный быт,

Нескромные намёки да издевки…

Париж чего-то стоит, может быть…

Я не сужу. Но рай не стоит девки.

О, эти дамы будущих времён!

О, ваша светлость, ваша непродажность!

Как вам мила, судя со всех сторон,

Поэзии бессмертная бумажность!

Бумажный бог, бумажный сатана,

Бумажные удавленники в петлях…

А мне от вас не нужно ни хрена.

Я умер. Я исчез, как пламя в пепле.

Я снова философствую! Школяр,

От жизни улепётываю в песню.

Мой многоглавый, словно гидра, дар

Мне сделал мысли злей и интересней.

Способна философия одна

Из человека сделать обезьянку…

Как обезьянна, пресна и верна

Моя Баллада истин наизнанку.

Мой дикий стих, мой непристойный храм

Переживёт меня – как тут не злиться?

Развею всё вийонство по ветрам,

Раздам себя несчастным – по крупицам.

А всё же, чёрт возьми, сие забавно:

Пииты всех веков найдут приют

В моих стихах, где тихо так и славно

Удавленнички пляшут и поют.

Пока есть чудаки, что склонны верить

В рождённые моим умом слова,

Я буду робеспьерить и вольтерить,

Верленить, элюарить, волхвовать;

В язвительных стихах и в острой прозе,

Куражась, лицемеря и смеясь,

Слагать в веках один роман о Розе –

О Розе, втоптанной ногами в грязь.

Как думаешь сейчас, месье поэт,

В твоём мозгу не много ли извилин?

Себя я вижу – через много лет

С запретной книгой в сквере Шарлевиля.

Я – это он: школяр, сбежавший раб,

Мятежный галл, покинувший Европу,

Мальчишка, что, напившись, как корабль,

Галопом понесётся к Эфиопам.

Дрянной мальчишка! Нищий! Пьяный бог!

Вперёд! Ногами измеряй дороги!

Несись к пределу мира со всех ног,

Пока тебе не отрубили ноги!

Да, Бог не строг для строк, в которых – рок

Твердит о славе, долге и расплате.

Арап из Скифии, пророк, сверчок,

Я напишу роман в стихах… когда-то.

Возьму за горло ревность-недотрогу,

Предсмертный снег почую на губах

И всё, что предъявить сумею Богу, –

Стихи в устах и пулю, что в кишках.

И озорной гуляка-московит,

Что малость искорёжен пьяным веком,

В стихе моею бронзой прозвенит,

Ведя беседы с Чёрным человеком.

Я с этой мразью хорошо знаком!

Я с ним на «ты» – и этого не скрою.

Так мастерски он треплет языком,

Что хочется повеситься порою.

Он вечно прав, он речи заплетает,

В которых желчь чиста, как первый снег…

А вот сейчас – его мне не хватает…

Да, где же ты, мой Чёрный человек?

Мой Чёрный человек в костюме сером!

Ты побледнеешь, увидав меня.

Моя любовь – неслыханная вера –

Всё желчней и честней день ото дня.

Тебе спою я под гитару хрипло,

Как волчью стаю гонят на убой,

И вновь от грязи, что ко мне прилипла,

Отмоюсь я одной скупой слезой.

Да… Но – зачем, как прежде, день за днём

Искать себе несыгранные роли?

Довольно в этом мире шебутном

Я сока человеческого пролил.

Довольно. Я устал. Уйду. Уйду.

Я много лет в словах шутливых песен

Горю в раю, блаженствую в аду,

И только на земле я бестелесен.

Мне надо жить – и только. Жить, жить, жить!

Мой стих бы стих, да я стихать не буду…

Пока я жив, я буду правду крыть,

Я всюду буду устремляться к чуду.

От жажды умирая у колодца,

Я не раскаюсь, что себя не спас.

Душа вскипит, взыграет… обойдётся.

Вы дальше от меня, чем я от вас.

Вновь старый дьявол будет огорошен.

Давай, судьба, верти веретено!

Всё сочтено. Путь выбран. Жребий – брошен.

Я буду жить. А дальше – всё равно!

Безумное чаепитие

Безумное чаепитие

У меня в гостях весь год –
Хоть ты по лбу тресни! –
Заяц Мартовский живёт,
Распевает песни.

Он – известнейший поэт,
Он – артист прекрасный.
Мне он посвятил куплет,
Я ему – две басни.

Он играет и поёт
Там, где счастье зыбко,
Там, где сам Чеширский кот
Потерял улыбку.

С ним – весёлый Воробей
Пляшет под гармошку.
Дом без окон и дверей
С ним теплей немножко.

А в углу, от книг пустом,
Чужд житейской скверны,
Белый конь сидит в пальто
Сером, безразмерном.

Мудрое его лицо
Говорит о многом,
И звенит в носу кольцо
Вдумчиво и строго.

В домике моём – уют,
Игры, хороводы.
Гномы чай из кружек пьют,
Мажут бутерброды.

Много в жизни есть забав,
Много в небе зноя.
Чай из золотистых трав
Пахнет тишиною.

Длится карнавальный сон,
Длится в каждом слове,
И всё тот же белый слон
Гимн трубит слоновий.

Знаю, этот сон во сне,
Сказка-небылица,
Как-нибудь приснится мне
Всё-таки приснится.

Что ещё среди обид
Нужно человеку?
Ларчик заперт. Ключ укрыт.
Перстень
брошен
в реку.

Призаводское

Призаводское

У нас семь пятниц на неделе.
Трудам и музам – свой черёд…
Летает человек с портфелем
Над трубами ПО «Полёт».

Он крепко спит. Во сне – летает.
А значит – всё ещё растёт!
Как крепко он портфель сжимает!
Как ветер в волосах поёт!

Он делал спутники, старался.
Он ползал по цехам в пыли.
Уснул – в кресле оторвался
От грешной матушки-Земли.

В нём что-то страшное воскресло,
На страх богам, на радость нам.
Его летающее кресло
Несёт его к иным мирам.

Ему сейчас, наверно, снится
Его космический прибор,
Летящий, клича, словно птица,
В неимовернейший простор…

А я – я руки простираю,
Глазами круглыми моргаю,
Я ветру вешнему внимаю,
Я ничего не понимаю.

Цветёт сирень, сияют дали,
И шум и гам со всех сторон,
И пляшет в майском карнавале
Призаводской микрорайон.

А инженер во сне невинном
Летит, к открытиям влеком,
И книжки с чертежами клином
За ним летят – за вожаком.

Любовь

Любовь

Так иногда я сонною рукой
Подушку глажу, – ты как будто рядом…
Но вижу пустоту, простор, покой,
Чуть пробудившись, оскорблённым взглядом.
Сжимаю зубы, горечь проглотив,
И в сон срываюсь, как в крутой обрыв.

Столетний сон Обломова глубок.
Он трижды триста лет ещё продлится.
Но если есть ещё какой-то Бог,
То ты паришь у глаз его, как птица,
Звенишь над нами, спящих хороня
Для лжи и правды завтрашнего дня.

...И всё не впрок. Ни слова, ни звонка.
Мы снова врозь. Разлука лжи не слаще.
Но помнит теплоту руки рука,
И мысли – всё навязчивей, всё чаще:
Ты где? Ты с кем? Грешна? Пьяна? Одна?
И нем ответ. И немота хмельна.

Верчусь, как белка. Вечный бег и бой…
В обед, шутя с коллегой, за фаст-фудом,
Давлюсь, припомнив ужин – наш с тобой,
И в горле комом – невозвратность чуда…
Увы! Горька и сумрачна страна,
Где ты из снов моих сотворена.

Язычницею нежной ты была,
Я – патриархом собственного Рима.
Ты сквозь меня, прозрачного, прошла,
Из ниоткуда в никуда, незримо,
Мне подарив не блик, не свет, не звук –
Лишь горсть тепла из перелётных рук.

Мой внутренний театр сейчас молчит.
Актёр стоит, разжать не в силах губы.
В оркестре увертюра не звучит,
Зал ждёт игры – доверчиво и глупо…
Я – словно пьеса, где есть только ты
И горечь от внезапной немоты.

Боюсь уснуть и встретиться с тобой.
Мне стыдно быть собой – таким, нелепым.
За ночью ночь убью пустой гульбой,
Чтоб не сойти в тот сон, подобье склепа,
Где ты смеёшься, слёз не утая, –
Хорошая, родная, не моя.

Но серебрист зеркальный водоём
И чёрно-белы башни, крыши, стены
В том городе приснившемся моём,
Где руки мы сплели, как до измены,
Где в вечности мы шествуем – вдвоём,
Вперёд и вверх, за белый окоём.

И я проснусь, и встану у окна,
И в нём найду подобие квартиры,
Где некогда в ночи Он и Она,
Друг в друге потеряв ориентиры,
Блуждали, скрылись, канули во мглу…
И лоб скользит по гладкому стеклу.

Но да приидет царствие твоё –
В моих тетрадях, книгах, сновиденьях!
Любовь – как небо, что всегда ничьё,
Но я всё злее рвусь в ничьи владенья,
Пока не отрубает мне крыла
Внезапный треск разбитого стекла.

Рыцарь бедный

* * *

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Страшной мыслью занятой.

Он имел в ночи виденье –
И, щитом закрывши грудь,
Сквозь века, сквозь поколенья
Поскакал в бессмертный путь.

Весь в крови, густой, невинной,
Хитрым ворогам назло,
По равнинам Палестины
Мчался с саблей наголо.

Неподкупный, бледный, юный,
Веря строгим небесам,
Он сжигал Джордано Бруно
И сгорал с ним рядом сам.

Чтоб народ страною правил,
Чтоб весь год цвели поля,
Штурм Бастилии возглавил,
Обезглавил короля.

Видя в небе Божьи знаки,
Алый свет издалека,
Нёсся в газовой атаке
Впереди всего полка.

Бедный, бледный, бестелесный,
Отпускал ворам грехи,
Под бомбёжками пел песни,
Декламировал стихи.

На весь мир горланил речи,
В чёрной мгле искал путей,
Строил газовые печи,
Жёг в них старцев и детей.

Звонко распевая песню,
Голову совал в петлю,
Веря, что вот-вот воскреснет
И продлит судьбу свою.

Жил на свете рыцарь бедный,
Умирал и воскресал.
Алым светом – всепобедным –
След сапог его сиял.

В диком упоенье боя,
В миг, когда он убивал,
Меч руководил рукою,
Панцирь телом управлял.

Но в тиши исповедальной,
Снизойдя во тьму времён,
Всё безмолвный, всё печальный,
Ожидал знаменья он.

Рыцарь, что же вы молчите?
Что ваш взор так хмур опять?
Славе с Болью – вашей свите –
Есть что вам о вас сказать.

Но туда, где райской дверью
Тучка рыжая горит,
Рыцарь смотрит, рыцарь верит,
Рыцарь плачет и молчит.

Или мозг устал пророчить?
Или кровь не горяча?
Рыцарь поднимать не хочет
Больше старого меча.

Слишком много в жизни дикой
Крови, боли и обид…
Только старый меч-владыка
Так же им руководит.