Васенька
Рассказ в стихах
«Папаша
мой был поросёнок,
Но
мыслить правильно умел.
Он
был умён, талантлив, тонок,
Но
грязи нашей не стерпел…
Но
всё-таки, как он, спиваться,
Блудить,
с женой и сыном драться,
Просить
прощенья – и опять
Пороть
детей и водку жрать,
Трясти
больною головою,
Пейзажи
спьяну малевать
И
жизнь шальную оборвать,
За
цельных сорок лет с лихвою
Без
водки не прожив ни дня, -
Какая
это всё… фигня!»
Так
думал парень бритолобый,
Моргая,
морщась и трясясь
В
трамвайной крашеной утробе
Сквозь
перестроечную грязь.
Его
растила мать-вдовица,
Уча
сердиться на людей.
Он
топал, не смотря на лица,
В
холодной курточке своей.
В
подъезде хлопнул дверью гулко,
Сверкнувший
искрой на лету
Окурок
бросил в темноту
И
завершил свою прогулку,
Небрежно
сплюнув в грязь у ног
И
кедом растерев плевок.
Отец
его, художник знатный
И
выдающийся алкаш,
Был
в жизни очень неприятный
И
одиозный персонаж:
Он
был непризнан, был развратен,
Пивал,
бивал бедняжку-матерь,
Рыдал,
дрожал, лишался сил
И
медленно с ума сходил.
Его
творенья не снискали
Признанья
гордых знатоков,
Он
сжёг холсты – и был таков:
В
свой день рождения в печали
Вконец
возненавидел свет
И
ядом свёл себя на нет.
А
мать, уборщица в трактире,
Терпела
жизни на краю
И
в сыне, маленьком кумире,
Опору
видела свою.
Сын
вырос гордым и упрямым,
И
часто огорчалась мама
Его
надменным матеркам,
Его
упрёкам и тычкам.
Она
узнала ласки мало
В
своей расхристанной судьбе
И
разуверилась в себе,
И
не жила, а доживала
Свой
век, в едином сером дне,
Как
в бесконечном мутном сне.
Промышленный
посёлок Звёздный
Работал
с первых дней войны,
Но
неким дядечкам серьёзным
Ракеты
стали не нужны.
Заводы
тихо закрывались,
Их
ветераны увольнялись
И
заново учились жить –
Пить,
воровать и снова пить.
Цеха
неслышно опустели,
Ракеты
отдали на слом,
И
обескрылел каждый дом,
И
не осталось в жизни цели,
Лишь
водка, закусь и гульба –
Удел
бесхозного раба.
Там
рос наш Васенька угрюмый,
Там
школу кончил кое-как,
Там
дрался, спорил, думал думы,
Водил
девчонок на чердак,
Жил
без улыбок, но не плача,
Решая
каждую задачу
Большим
багровым кулаком
И
беззастенчивым пинком.
Весной
шестнадцатого года
Он
страсть познал – в сыром углу,
Холодной
ночью, на полу,
В
заброшенном цеху завода.
Но
всё же и тогда уже
Он
был художником в душе.
К
искусствам вкус имел он стойкий,
Отцом
привитый, может быть, –
Фотографировал
помойки,
Любил
из хлама мастерить
Забавных
кукол, маски, рожи,
Людей,
на чёртиков похожих,
Свои
поделки продавал,
Дома
соседям украшал.
Из
пробок им сооружён
Солдатик
одноногий, стойкий,
А
из бутылочных осколков –
Горгона
и Лаокоон.
В
нём крылся редкостный талант,
Ненужный
миру бриллиант.
Хоть
чтенье было и не в моде
В
посёлке Звёздном в те года,
Но
Вася о двадцатом годе
Читал
книжонки иногда.
Одну
лишь узенькую полку
Приделал
Васенька Осколков
На
стенку в комнате своей,
Куда
он не пускал друзей.
Там
книжки всяческих поэтов
Стояли,
пряча корешки
К
стене, чтоб приглушить смешки.
Поднятым
на смех перед светом
Быть
неохота никому, –
Ведь
там и Кафка, и Камю…
Бывало,
утром, до рассвета,
Его
затрещиною мать
Будила
и до туалета
Гнала
взашей – нужду справлять.
Облившись
из большого таза
И
рявкнув мамке две-три фразы
Насчёт
того, как этикет
Велит
водить нас в туалет,
Василий
в шортах из холстины
Садится
есть за стол старинный,
Который
слажен был отцом –
В
столярном деле молодцом,
И
ставит мать на стол еду –
Давно
привычную бурду.
И
вот, собрав в кулак отвагу,
По
жёлтым листьям сентября
Василий
топает в шарагу
(В
коллЕдж, учёней говоря),
Где
учится на штукатура
(Так
приказала мамка-дура)
И
где все пацаны подряд
Его
гвоздят и матерят.
Быть
штукатуром так паршиво,
Когда
в мечтах ты Рафаэль,
Когда
зовёт иная цель;
Но
жизнь – вещь подлая на диво,
И
Вася учит, – так и быть, –
Как
надо мастерком водить.
Вот,
еле разлепляя веки,
От
скучных лекций, без обид,
Сбегает
он в библиотеку
И
там полдня подряд храпит.
А
вечером – фотоохота!
Одна
есть у него забота:
Барак,
помойку, яму, клеть
Для
вечности запечатлеть.
Он
ищет кадр, он ищет краски,
Он
щёлкает десятки раз,
Правдивый
создаёт рассказ
О
русском бытии без маски,
Глядит,
ликуя и смеясь,
И
молится на слизь и грязь.
Он
мчит к товарищу, Олегу,
Поэту
в девятнадцать лет,
И
просит верного ночлега
(Ведь
дома Васе места нет –
Поссорился
намедни с мамой).
Друган-Олег
ворчит упрямо,
Но
Васенька – такой сосед,
С
которым сладу просто нет.
И
весь остаток дня легко
Они
сидят и отдыхают,
Стихи
и снимки обсуждают,
Пьют
с коноплёю молоко
(Ведь
у Олежки, – вот дела! –
На
даче конопля росла).
Наутро,
лишь глаза продрали, –
опять
в шарагу топ-топ-топ,
там
пару лекций продремали,
от
пацанов словили в лоб,
синяк
обмыли, покурили,
о
том – о сём поговорили,
сфотографировали
вид,
где
мусор в ящике горит,
решили
ради возвращенья
под
отчий кров, к родным, в тепло,
ребячьей
гордости назло
у
мамочки просить прощенья,
а
там – в ларёк, а там – домой,
а
там всё то же – Боже мой!
…В
то мерзопакостное время,
Когда
был сломан человек,
Посеялось
дурное семя
В
умах подростков и калек;
Свинцовый
век культуры русской,
Пропитан
злобой косно-узкой,
Цинизмом,
желчью и умом,
Запечатлелся
вмиг на всём.
Свинец
и золото смешались
В
едином сплаве бытия,
А
из него и ты, и я
В
одном горниле отливались,
И
выплавка была одна
В
цехах страны, достигшей дна.
Свинцовый
век, разбоен, бешен,
Ты
никого из нас не спас.
Свинцом
сполна уравновешен
Твой
вечный золотой запас.
Ты
нас учил, что правда – в силе,
Ты
заставлял копаться в гнили,
Ты
лишь одну дал благодать –
Искать,
терять и умирать…
Иные
дни, иные грозы…
Но
вновь из-под припухших век,
Свинцовый
провожая век,
Свинцовые
струятся слёзы.
Какие
дни – такие мы:
Игрушки
победившей тьмы.
…Усыпан
двор листвою палой,
Окурками
и шелухой.
Дождь
еле капает устало,
И
дворник тащится глухой,
Чтоб
выгнать лысою метлою
Двух
бедных рыцарей запоя
С
песочницы, из-под грибка,
Где
прячутся они пока.
Таков,
друзья, пейзаж унылый,
Обычно
видный из окон
Жилья,
тяжёлого, как сон,
Где
обитал наш друг, Василий.
А
в той же сталинке, с угла,
Валюша
некая жила.
На
диво всем, сия особа
Была
полна, была мягка,
Бела,
безброва, большелоба,
К
тому ж веснушчата слегка.
Василий
к ней питал почтенье,
Но
всё же – что за невезенье! –
Не
смел, страдая от любви,
Ей
чувства высказать свои,
Ведь
нужному уединенью
Всегда
мешал один пацан,
Не
умница, не хулиган,
Который,
всем на удивленье,
Любому
в лоб мог дать щелчок, –
Брат
Вали, Гришка-дурачок.
Его
дворовые любили,
Стояли
за него горой,
Почти
что даже и не били,
А
только грабили порой.
Приятно
было посмеяться
Над
тем, кому не разобраться,
Кто
что обидное сказал,
А
кто по свету растрепал.
Он
мельтешил перед глазами
Хозяев
старого двора
Весь
день, до вечера с утра,
Будил
их всеми голосами –
То
кукарекал, то ревел,
То
соловьём залётным пел.
Как
лучик солнца в сером спектре,
Он
души грешные спасал –
Навроде
психотерапевта
Страданья
людям облегчал.
Весь
год, и в вёдро, и в ненастье,
Он
приносил соседям счастье,
Выслушивал
их пьяный бред,
Поддакивая
всем в ответ.
Бывает,
– куришь, мрачный, хмурый,
Когда
вдруг свалится беда,
А
он придёт и скажет: «да-а-а-а», –
И
легче на душе понурой.
(А
больше Гришка слов не знал,
Поддакивал
лишь да кивал).
Его
отец, солдат суровый,
Ни
дочь, ни сына не любил,
На
них глядел, нахмурив брови,
С
тех пор, как мать похоронил.
Сын-дурачок
и дочь-молчунья,
Не
егоза, не хохотунья,
Казались
чуждыми ему
По
нраву, крови и уму.
Телячьи
нежности да ласки
Считал
он бабьей чепухой,
Жизнь
видел как удалый бой,
В
котором места нет для сказки, –
Лишь
танки, пушки, мат и стон
И
смерть и ад со всех сторон.
А
Валя нежности хотела,
Ей
нужен был надёжный друг.
Давно
ждало девичье тело
Прикосновенья
сильных рук.
Хотелось
выплакаться Вале,
Но
ни к кому в своей печали
Она
не смела подойти,
Чтоб
душу грешную спасти.
Два
человека только было,
Которым
нравилась она,
Чиста,
невинна и полна
Зря
нерастраченного пыла,
Но
с ними Валя – как тут быть? -
Не
смела первой говорить.
Лишь
двое выбраны из стольких
Приятных
для девичьих глаз…
То
были Васенька Осколков
И
некто Гайбуров Нияз –
Таджик,
работавший на стройке,
Парнишка
разбитной да бойкий,
Умевший
блеском матерка
Унять
любого остряка.
Само
собой, наш храбрый Вася,
Который
с детства не терпел
Соперников
в любом из дел,
А
в драке был всех лучше в классе,
Не
ел, не пил, ночей не спал,
К
Ниязу Валю ревновал.
Не
дружат, - знает каждый школьник, –
Два
парня с девушкой одной.
Любой
любовный треугольник
Чреват
столетнею войной.
Пришла
пора: мечи схлестнулись!
Круги
священные сомкнулись!
Летите
в смертный бой стремглав,
Вы,
други игрищ и забав!
Лети,
кровавая Беллона,
Над
полем брани, и труби!
Коли,
секи, мечи, руби!
Нет
больше мира, нет закона!
А
полем брани в той игре
Был
грязный столик во дворе.
За
столиком сидел наш Вася,
Глядел
на Валю спохмела.
Она
изюминкою в квасе
Для
Васи сыздавна была.
Он
говорил ей веско, прямо,
Что
жизнь – препакостная драма,
Болото,
проще говоря,
Что
всё в ней глупо, всё в ней зря,
Одна
любовь способна скрасить
Постылый
пэтэушный быт
И,
без базара, без обид,
Принесть
земное счастье Васе
(А
также Вале заодно,
Когда
и ей не всё равно).
Столь
смелый поворот рассказа
Немало
Валю удивил.
Она
моргала лупоглазо,
Понять
пытаясь что есть сил,
Идти
ей на чердак с Васяткой
(Что
было б страшно, хоть и сладко),
Иль
дать пощёчину ему
И
с плачем убежать во тьму.
Она
бы поняла, наверно,
Как
этот дело разрулить
И
Васеньку угомонить
Не
пошло и нелицемерно,
Но
тут нежданно – вот-те раз!
Во
двор вошёл таджик Нияз.
Чернели
в сером небе сучья.
Вороны
каркали смурно.
Кусты
торчали, словно крючья,
И
быстро делалось темно.
Шло
дело к ночи; пахло дракой,
Как
понял бы, наверно, всякий,
Кто
видел Васин злой оскал
И
шрам багровый у виска.
Нияз
и Вася встали хмуро,
Друг
дружке глянули в глаза,
Не
зная, что кому сказать,
В
грязюку сплюнули понуро
И,
не роняя лишних слов,
Пошли
сражаться за любовь.
На
бой собрался высший свет:
Васёк
с Олегом и Никитой,
Нияз,
Абдул и Мухаммед
Стоят,
угрюмы и небриты.
Васёк,
нанесть удар осмелясь,
Ниязу
метит прямо в челюсть,
Но,
позабыв законы драк,
Лишь
в воздух бьёт тугой кулак.
Абдул
расталкивает их,
Нияз
в один клубок сплетает,
Сам
тихо сбоку подползает
И
Васеньке даёт под дых…
Грязь
по колено, мат и стон
И
смерть и ад со всех сторон.
А
Васе ясно: дело худо.
Поджарый
и лихой таджик
В
бою выносливей верблюда,
Хотя
и ростом невелик.
А
верный друг спасенье ищет:
Никита
из-за голенища
Неслышно
ножик достаёт
И
Васеньке его суёт.
Теперь
пойдёт всё по-другому!
Теперь
у нас есть аргумент,
Который
всех спасёт в момент,
Ведь
против лома нет приёма!
Но
это кто там и куда
Бежит,
кричит истошно: «Да-а-а?»
Кто
виноват: Господь иль случай?
Где
Гришкин ангел задремал?
Брат
Вали в приступе падучей
На
Васин ножичек упал.
Как
он попал на поле драки?
Во
двор он выскочил во мраке,
Быть
может, в страхе за сестру,
Метавшуюся
по двору?
Кровь
полилась из горла Гришки,
Мешаясь
с грязною землёй,
Плевками,
сором и листвой;
Дрожит
в конвульсиях мальчишка,
Не
понимает ничего,
И
гаснет жизнь в глазах его.
Мне
рассказать осталось малость:
Как
только грянула беда,
Друзья,
конечно, разбежались –
Что
те, что эти, кто куда.
Тут
как сумеешь, так спасайся, –
Укрылся
у Олега Вася,
Нияз
удрал к отцу в барак,
Двор
опустел, спустился мрак,
Полиция
приковыляла,
Но
не застала никого
И
ради дела своего
Разворошила
полквартала,
А
Валентину наконец
В
дурдом увёз родной отец.
Русь
– птица-тройка, птица-тройка!
Куда
же занесло тебя?
Куда
летела ты так бойко,
То
ненавидя, то любя?
Какая
ложь, какая сила
Тебя
с дороги отклонила?
Какой
хитрец, зол и велик,
Тебя
одну завёл в тупик?
Война,
войне, войны, с войною…
Вино,
вина, вино вины…
Убиты
всеми, даже мною,
Твои
несбывшиеся сны.
И
нам одна осталась быль -
Дороги,
вёрсты, грязь и пыль.
…Пока
полиция искала
Лихих
зачинщиков войны,
А
Валя порошки глотала,
Привязанная
у стены,
Наш
Вася прятался у друга.
Он
весь дрожал, как от недуга,
И
спать свалился, сам не свой,
Как
Бонапарт, продувший бой.
Он
видит сон: и что же, что же?
Он
где-то будто бы в горах,
И
всё вокруг внушает страх, -
На
преисподнюю похоже
То
царство сумрачного сна,
Куда
душа заключена.
В
горах, над пропастью бездонной,
Он
в клетке будто бы висит,
А
клетка на цепи дрожит,
И
цепь со скрипом и со стоном
Разматывается
во тьме…
Одно
у Васи на уме:
К
чему её конец привязан?
Чему
он жизнью всей обязан?
Он
в клетке на цепи железной,
Бессильный,
на семи ветрах,
Испытывая
смертный страх,
Дрожит
и прыгает над бездной,
Предчувствуя
глухую тьму,
Куда
упасть дано ему.
Вращая
дикими глазами,
Он
в пропасть, вниз, случайно глядь, -
А
там летит к нему с чертями
Она,
его родная мать!
И
черти им – на самом деле! –
Душить
друг друга повелели,
И
вот, не помня ничего,
Мать
душит пальцами его…
Её
трясёт хмельная рвота,
Она
от ужаса пьяна,
И
кровь меж пальцев зелена,
И
капли огненного пота
Текут
по коже, чуть дымясь,
И
падают со звоном в грязь…
Сон
улетел. Проснулся Вася.
Всё
вспомнил. Что же, надо жить.
Захочешь,
злись, а хочешь, кайся, -
Но
ничего не изменить.
Он
взял стакан, пропахший мылом,
Напился,
сплюнул что есть силы,
Прошёлся,
сел и снова встал,
Подмышкой
вяло почесал.
Он
сделал пять шагов уныло,
И
два назад, и три к стене,
Увидел
небосвод в окне,
И
мусорку, и двор постылый,
И
пыль, и грязь, и серый дождь –
Из
года в год одно и то ж…
Он
молча на ногах качнулся,
Лениво
в зеркало взглянул,
И
взгляд в пространстве вдруг запнулся
И
вновь назад, к зрачкам, прильнул.
Из
зеркала смотрело что-то,
Что
людям видеть неохота,
Что
прячется за краски дня,
Обманывая
и пьяня…
Глазами
Вася заморгал,
И
стало за себя обидно, -
Так
явственно и очевидно
Сквозь
кожу череп проступал.
Глядела
смерть из глаз его,
А
там, за нею, – н и ч е г о.
Ничто.
Ни мысли, ни желанья.
Ничто.
Небытие. Провал.
Слепое,
жадное зиянье,
В
какое Гришенька упал.
Не
бред, не ад, - намного хуже,
Постыднее,
тошнее, уже,
Глядело
что-то из-под век
Там,
где закончен человек.
Столико,
страшно и сторуко,
Н
и ч т о плясало на костях,
Топча
одушевлённый прах,
Пронзая
космос бурей звуков…
Василий
сел, лишившись сил.
Ну,
так и быть. Я заслужил.
Всё
завершилось лишь под вечер.
Уже
был увезён Нияз
Вести
правдивый свой рассказ
О
давешней дворовой встрече
В
полиции, под протокол;
Уже
след Васеньки нашёл
Один
хитрец в потёртой форме;
Уже
казалась Валя в норме;
Прильнув
к отцу, к щеке небритой,
Она
шепталась тихо с ним,
Единственным
своим родным,
Когда
друзья, Олег с Никитой,
Увидев
Васю своего,
Из
петли вынули его.
Прощай,
роман мой непутёвый!
Прощай,
мой глупый Вася, ты,
Творец-эстет
бритоголовый,
Адепт
великой пустоты!
С
тобой мы три часа зевали,
Росли,
любили, воевали
И
из-за девичьих сердец
В
петле висели под конец.
Когда
пришёл Василий в разум,
Он
устыдился сам себя.
На
теле, тесном, как судьба,
Лицо
носил он, как проказу,
Мечтая
всё переменить,
И
отстрадать, и дальше жить.
Он,
видимо, дошёл до края,
Где
отчего-то, не пойму,
Жизнь,
осязаемо большая,
Вдруг
стала видимой ему.
В
бессмысленном алканье чуда
Он
глянул в бездну – и оттуда,
Где
возвышалось НИЧЕГО,
Обдало
холодом его.
Перестрадав,
перегорев,
Теперь
он в небо смотрит смело,
Как
будто выпрямилось тело,
Чуть-чуть
в петельке повисев.
Исчерпан
прежних лет обман.
Возник
у Васи новый план:
Жить,
плакать, верить, ошибаться,
Служить,
любить, творить, искать,
Работать,
маяться, стараться,
Идти,
и падать, и вставать,
Знать,
удивляться, слышать, видеть,
Догнать,
дышать, держать, обидеть,
Зависеть,
плакать и терпеть
И
всё-таки – крутить, вертеть.
…Таков
мой анекдотец славный,
Навеянный
судьбой одной,
Кому-то
– мерзкий и дурной,
Кому-то,
может быть, забавный,
Как
жизнь, что не завершена.
…А
дальше?
Дальше
– тишина.