Весенняя сказка

ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА

Не пора ли нам, о братья, 
повесть вешнюю поведать,
сказ чудесный, сказ волшебный
о земной любви старинной,
и о крови соколиной,
и об облачном народе,
и о каменном народе,
и про деву, про Березу,
про глухие слёзы вдовьи,
про рождение второе – 
дело славное в столетьях.
Так начнем же мы, о братья,
Петь, играть и веселиться – 
не на гусельных на струнах, 
а на ветрах быстролётных, 
и не звоном колокольным, 
а сердечным чистым звоном, 
из глубин души идущим,
ладом старым, ладом вечным, 
кровью новой оживлённом. 
Запевай же, сердце, песню,
подпоем тебе мы славно.
Запевай, земля родная, 
запевай, большое небо, 
мы же – вешним подголоскам
в песню дивную проникнем,
и войдем, и прозвучим в ней, 
и вовеки не исчезнем
из звучания былины.
Было это в жизни нашей,
не давно и не недавно, 
не далёко и не близко – 
на земле великой русской, 
что живёт в веках и в песнях;
мы в себе всё это зрели
внутренним проросшим зреньем,
да не все постигли сразу, 
да не все прочли на память, – 
мы для них и запеваем.
В граде Берестене древнем, 
посреди земли стоящем, 
поживала с верным мужем
дивная княжна-царевна,
белая коса до полу, 
красоты неимоверной.
И во всём ей было счастье: 
муж её любил и нежил,
почитал народ хрестьянский, 
да детей она не знала,
не имела сына в браке
и рыдала, и томилась,
и родить дитя мечтала.

Плакала она ночами,
Слёз её никто не видел, 
только сквозь покровы в землю 
слёзы капали глухие, 
и копилась в почве влага, 
слёзы горькой доли женской, 
чтобы прорасти – позднее.

Как-то раз, не утром буйным – 
вечером простым и ясным, 
не зимою белоснежной – 
нежною весной зеленой 
у окна княжна сидела
в тереме своём высоком
да на небо всё смотрела,
и любимый ловчий сокол
мужа верного – Ивана – 
бросил ей перо в ладони,
соколиное, большое.
Под подушку положила 
То перо княжна-царевна
И невинным сном уснула,
Крепко, долго, снов не видя,
А наутро пробудилась – 
С нею рядом, на подушке 
Новорожденный младенец
Спал, сквозь сон ей улыбаясь,
В кулачке перо сжимая. 

«Да, сие дитя от неба», – 
Так княгиня порешила.
Прозвала дитя Илюшей,
в семью приняла родную
и растила, и любила,
да и муж с ней был согласен:
«Повторяемся мы, люди,
Коли от любви плодимся,
А от неба непорочно
Новизна в наш мир приходит. 
Пусть растёт тут сын небесный,
В доме царском, в доме светлом,
только рад тому я буду, – 
лучше, чем под белым небом 
одному всю жизнь томиться».

Дни тянулись, годы мчались,
вырос сын, стал сильным, гордым
звонкой кровью соколиной,
помнящей о славе неба.
Богатырь Илья Соколик
И женою обзавелся,
Несравненною Настасьей,
И дитя родил – сыночка,
Львом прозвал его, по-царски. 
От родителей в удел он
Получил село – Соколье – 
и с семьей своею мирно
Жил там в славе и веселье.
Но душа копилась грозно
В теле юном, богатырском;
морем грозным волновалась,
валом тёмным нависала, 
требовала телу – Дела,
подвига, свершенья, битвы.

И однажды приключилось
Чудо дивное в их царстве: 
над селом в вечернем небе 
город светлый появился, 
город, как у нас, такой же, 
но на облаке плывущий–
облачный Царьград чудесный,
над большой землёй стоящий. 
Жили там большие люди, 
и на землю опускались, 
и беседовали с нами, 
как лебяжьи трубы, звучно.

И узнал от них Илюша, 
что плывёт их славный город 
в чужедальнюю отчизну, 
где луна и солнце вместе
сходятся ежевечернее.
«Дивно, братья, там и чудно, –
две зари горят на небе, 
два окраины вселенной
вместе сходятся в сиянье!»–
говорили цареградцы,
и мечтал Илья, и верил,
и хотел попасть в те страны,
где заря с зарею вместе
по небу кругами ходит.

«Жизнь в нечаянье влачу я,
Но хочу, чтоб в ней был подвиг», – 
говорил Илья-Соколик. 
Дни и ночи проводил он 
в мыслях о краях далёких 
и делах великих, славных. 
Тосковал три дня, три ночи,
Три недели и три года,
а потом ушёл из дому,
снарядившись, как для битвы, – 
ту страну искать земную, 
где луна встречает солнце.

Сын с женой погоревали,
Но его пустили всё же –
Поперёк себя не встанешь.
«В людях сам себя забудешь
и людей во всём увидишь», – 
так в напутствие сказали
и пустили в путь далёкий.

Шёл в пути с Ильею вместе 
друг его, гусляр старинный, 
Златословом наречённый
быстрою молвой летучей:
словом мудрым, делом храбрым
охранять от бед Илюшу. 
Как звучали его гусли, – 
дивно, плавно, лебедино 
плыли звуки-побратимы
песенной стезей своею, 
соколино подымались
к облакам стоячим в небе
и грозой с небес на землю
падали, смеясь и плача.

Привязалось по дороге
к ним само Злосчастье-Горе:
тенью бледною мелькает
вслед за Сыном соколиным, 
вкруг него скользит и пляшет, 
смертным духом в лица дышит, 
тенями дорогу метит, 
смело под ноги кидаясь, 
не даёт идти по свету. 
Выстрелил в него Илюша –
Не убил, а в ногу ранил,
и растаяло Злосчастье, 
тени облачной подобно, 
только с той поры Илюша
чей-то топот вечно слышал, 
будто кто-то рыщет следом, 
на ногу одну хромая.

Долго шёл Илья-Соколик
тропами земли и неба
и пришёл в великий город,
город Каменец могучий, 
город стольный, город славный,
чернокаменный, гранитный.
Правил им тогда Егорий –
волчий вождь, гроза народов: 
взглядом зоркий, слухом чуткий, 
хваткой хищный, нравом алчный. 
И предстал сын соколиный 
перед грозными очами 
государя молодого.

– Кто ты, богатырь заезжий, 
и с какой такою целью 
в мой богатый края явился? – 
у Ильи спросил царь волчий.
– Путник я, иду по людям,
человека собираю 
из осколков человечьих. 
Человек я безначальный, 
а хочу быть сам собою.
Правду я ищу по свету, – 
говорит ему Соколик. 

– Ложь длинна, а правда кратка, 
Что же лучше – ложь иль правда? – 
Вождь с улыбкой вопрошает.
– Правда не короче жизни,
В жизни уместиться может, 
Ну, а ложь, коль в жизнь проникнет, – 
нам и места не оставит! – 
прямо богатырь вещает,
а слова его кривятся 
у вождя в ушах широких.

– Ну, а смерти не боишься? –
Князь Полкан спросил Илюшу,
младший брат царя, вельможа,
вдвое злее, вдвое гаже 
против брата-исполина.
– Не боюсь. Без смерти скучно
Жить на свете человеку,
как без дому, без приюту: 
отдохнуть от жизни негде, 
жизнь судить и мерить нечем… – 
произнес Илья печально.

– Вот он, богатырь великий! – 
Царь Егорий восклицает. – 
Мне и надобны такие,
С каменным народом драться
За свет солнечный и лунный,
За сияние ночное!
Поступай ко мне на службу,
Награжу тебя я щедро!
– По рукам, мой царь Егорий! – 
Говорит ему Соколик.
– Воин к подвигу стремится, 
подвиг к воину взывает.
Быть им вместе - нераздельно!

А мечтал Егорий волчий 
у своих соседей давних – 
у мехесков, лунных старцев, 
их сокровище похитить. 
Царь-сосуд они хранили, 
Полный лунного сиянья. 
Все желанья исполнял он, 
мудрость им дарил и смелость,
проникающую всюду,
словно свет луны вечерней.

Жили далеко мехески – 
в том лесу у края света,
где луна встречает солнце,
и любого убивали, 
кто в их край попасть пытался. 
И туда пошёл Илюша
по прозванию Соколик,
чтобы поразить мехесков, 
солнце повстречать с луною 
и сосуд добыть волшебный. 

Отпустил Илью Егорий.
Златоуст с царём остался, 
сказки баять, песни бряцать,
звоном гусельным, волшебным
слух монарший услаждая: 
царь велел так Златоусту.

И идет Илья на битву, 
в край далёкий и суровый. 
Позади остались стены,
Что построены из камня, 
позади остались стены,
строенные из березы: 
так далёко, что не вспомнить,
не почуешь, не заметишь
ни одни и ни вторые. 

Далека дорога славы 
да извилиста к тому же, 
сам себя сто раз утратишь
в том пути неповторимом
и сто раз потом отыщешь. 
Стереги себя в дороге,
богатырь, идущий к бою! 
Подвига не оброни ты 
в сорную траву случайно!

По дороге к злому лесу, 
в поле чистом и просторном, 
отдохнуть прилёг Илюша
по прозванию Соколик.
Лёг он у струны-берёзы, 
что дрожала над рекою. 
Лишь закрыл глаза он сладко, 
как береза превратилась
в деву красоты великой,
голову Ильи-красавца
на колени положила, 
песни чаровские пела, 
волосы перебирала. 
И Илья завороженный,
как проснулся утром ранним,
полюбил берёзу-деву 
и забыл жену родную,
свет-Настасьюшку Петровну. 
Что же делать? Тем мы живы.
Человеку мало мира,
И уюта, и покоя:
Человеку нужно чудо.

Вот уж близко поле боя,
где луна встречает солнце. 
Вот надел Илья доспехи,
с девой дивною простился, 
меч из старых ножен вынул, 
ждёт мехесков, жаждет боя.

А пред боем пред великим – 
Дивно тишина настала 
По-над всей большой землёю,
Тишина, большая, злая
И, как молоко, густая,
Белая, подземья глубже,
Выше облака и солнца,
Тишина – предвестье смерти.

Вот плывут над полем тучи… 
Ноги вязнут в мокрой глине…
Отложи клинок, послушай:
в поле, где сегодня пахнет 
вещей сыростью и тленом, 
слышен топот, ропот, шорох… 
То земля родная плачет.
То земля родная стонет 
по всем тем, кто жизни сложит
в несказанной, злобной битве,
и по нам, и по мехескам…
Под ногами, под землею,
как под тонкой кожурою,
воет бездна, воет, плачет,
пламя злое шевелится…

А виденья протекают 
перед глазами у Илюши:
тени носятся над полем,
спотыкаясь, через небо
переходят и стенают… 
И распятые березы,
словно девы, в небе стонут,
и горят, и проклинают
нас за нашу кровожадность…
И кровавый глаз светила 
сквозь туман едва сияет,
и сквозь небо птица-вьюга 
прямиком на нас несётся,
крыльями над нами машет,
и несётся, и клокочет…
Злая мельница метели 
переламывает судьбы 
в крошево воспоминаний… 
И под грубыми слоями 
боли, смерти и обиды –
русская земля рыдает,
русская земля стенает…
Будет буря. Бойня будет.
Воин, бейся! Клич, взметайся!
Плачь, жена! Монах, молися!
Расстилайся пеленою
перед будущим, туман!

Вот уже летят мехески –
лунное лихое племя – 
на конях Илье навстречу.
С ними – ветер, пыльный ветер,
как союзник, как предатель… 
Суховий, дух ветра пыльный, 
за своё дерётся племя!

Ветер! Ветер! Битва! Крики! 
Тишина. И кровь. И стоны.
Рубят копья, мчатся стрелы, 
сабли прорубают латы, 
кровь с ножей жестоких брызжет, 
только зубы сжаты твёрдо, 
словно смерть и жизнь, без звука;
только кони бьются грудью, 
мёртвые летят на землю, 
только брани нет и крика.
Нет. Все звуки истощились.
Умерли слова и песни.
Нету больше в мире звуков.
Есть лишь бой. И жизнь. И подвиг.
Молчаливый подвиг смерти.

Страшно, страшно видеть это…
Как безмолвие увидеть? 
Воин с рассечённым саблей 
надвое лицом кровавым,
падающий в травы – молча,
со всех сил сжимая челюсть,
потому что – нету жизни 
ни для стона, ни для крика…
Есть одна лишь жизнь - для битвы.
Есть лишь битва - ради жизни.
Жизни, в тишине стоящей –
в тишине, что расстелилась 
и стоит с тех дней доныне 
над раздорами людскими,
дымке-мареву подобно,
бело-розовому чуду.

Бой идёт! Назад - ни шагу!
Как блестят мечи под солнцем!
Как звенят щиты под ветром!
Суховий летает в небе, 
воет дико, смотрит зорко
и ресницами своими 
тучу пыли наметает… 

Ослепила пыль мехесков,
Ослепила пыль Илюшу.
Свет тоскует, не находит
никого, кто мог бы видеть
и вместить его в глазницы.
Бьются воины слепые, 
думают – врага сражают, 
а друзей своих калечат. 
За слепых слепые бьются, 
За слепых слепые рубят... 
И Илье вдруг показалось, 
что он не врага пронзает, 
а родного сына рубит – 
пред глазами пред слепыми
детское лицо сияет,
где бы не повернулся…

Сын мой, кровь моя и небо! 
Ты прости меня, безумца:
сабля мною управляет,
руку поднимает к бою.
Над собою я не властен… 
Тяжела судьба солдата!

Длилась битва трое суток,
три восхода, три заката
над сраженьем пролетело
до тех пор, пока мехески 
в ярости своей безумной
не убили все друг друга. 
И Илья на третьи сутки,
от борьбы изнемогая, 
на землю упал без силы…

Как страшны бои людские,
все усобицы земные:
после них во все столетья
победитель кровью плачет
над доставшейся победой, 
побежденные – слезами 
пораженье очищают.

И лежит Илья на поле, 
богатырь лежит в полыни,
во полыни шелестящей, 
и трава ластится к ранам,
кровь живую испивает, 
раны злые залепляет. 
От звезды к звезде на небе
пылевым столбом проходит
дева, что зовут Полынью, 
над бойцом над неразумным. 
Причитает над Ильею, 
крыльями волнует время, 
вихри боевые мутит, 
гонит день и вечер манит. 
Горько ей за кровь родную,
за полынную, соколью,
зря на поле пролитую… 

Ну а вечером над полем 
Солнце встретилось с Луною, – 
сила им дана большая
к исцеленью и спасенью.
Лунною водой живою
раны окропило небо, 
светом звездным повязало, 
исцелило исполина.
Да, героя любит небо, 
но сильнее любит - подвиг.

Солнце и Луна вручили
Исцелённому Илюше
Царь-Сосуд, что света полон,
света лунного, живого.
И отнёс Илья подарок
по живым и мёртвым тропам 
в город Каменец престольный,
в город чёрный и лукавый.
Увидал сосуд Егорий
и глазами разгорелся.
Волчий вождь припал к сосуду – 
и растаял, прикоснувшись,
светом стал, умчался в небо. 
«Слишком светел был Егорий,
не ему бы Камнем править»,
– так бояре порешили, 
как проведали об этом.

А по смерти по царевой 
вся родня на пир собралась 
в честь победы и свободы. 
За осиновый стол сели, 
на осиновые лавки, 
в каменном своём жилище,
стали пировать и править. 

А Илье царь новый волчий, 
Сам Полкан, лукавый трижды, 
подал за труды честные 
хлеба каменного кроху
да воды гнилой в сосуде
и кнутом погнал из града…

Вышел в поле свет-Илюша – 
видит, как Берёза-дева
в горьком облаке из дыма
на костре горит и плачет
по Настасьюшке-царевне, 
что Илья оставил в горе. 
Суждено сгореть за это
деве, что повинна в блуде. 
Молния её спалила,
ветер изломал все ветви, 
а пожар пожёг ей корни.

Горько стало исполину. 
Лёг Илья во чистом поле
на свою родную землю, 
снял повязки с ран глубоких
и истёк пречистой кровью. 
Капля падала за каплей, 
За струёй струя бежала –
родилась река большая
из Илюшиной из крови.
Потекла она широко
по земле по нашей, русской, 
от окраины до края, 
от восхода до заката, 
в город, где Илья родился. 

Там Настасьюшка-царевна 
вместе с сыном, Львом подросшим,
от седого Златоуста 
о конце Ильи прознали, 
и так холодно им стало 
в старом доме богатырском! 
Из щелей в дощатых стенах 
По ночам сквозила бездна,
И берёза побледнела 
от вестей и мыслей горьких. 
Долго плакала Настасья,
день и ночь рыдала горько, – 
плачет, плачет неутешно, 
только каждая слезинка 
оком маленьким взирает
на огромный мир Господень…

Мало видят бабьи очи - 
много видят бабьи слёзы,
землю будят, пламя гасят, 
что таится под землёю,
в небо, к Господу доходят, – 
всюду ищут свет-Илюшу,
соколиной чистой крови,
мёртвого или живого,
ищут, ждут – и не находят…

Но пришёл однажды ночью 
старичок во сне к Настасье,
говорит ей еле слышно: 
«Коль вернуть ты хочешь мужа, 
откажись от снов полночных, 
и до гроба не увидишь
ты ни одного виденья, 
да в твоей во вдовьей жизни
из весенних сновидений
снова муж тебе соткётся,
как ковер из пёстрых нитей».

Согласилась свет-Настасья
и с тех пор спала спокойно,
снов не видя, беспробудно,
только с каждым новым утром
под подушкой находила
новое перо соколье,
перышки те собирала 
в спрятанный ларец зелёный, 
самоцветный-самородный.
Иногда она ласкала
эти перышки живые, 
у окна присевши тихо, 
прижимала перья к сердцу,
словно весточки от мужа.

И однажды, и однажды,
как она к окну присела, 
ворвался в окошко ветер,
вырвал перья, в речку бросил.
А река была той самой, 
что текла из мужней крови,
и стояла над рекою 
каждый день, и в дождь, и в вёдро
радуга – надежды символ.

И, до радуги домчавшись, 
выстроились птичьи перья
в воздухе, став человеком,
и мгновенно просияли…
Смотрит грустная Настасья, – 
с неба к ней Илья нисходит,
дважды на земле рождённый, 
сходит, ласково взирает,
улыбается лукаво: 
«Ты меня спасла, Настасья, 
и теперь с тобой навеки 
я на этом свете буду! 
Не под богом мы отныне
Проживаем, – прямо в боге,
у очей у божьих, светлых,
словно птахи, распеваем».

И с тех пор они по свету
много тысяч лет ходили,
царства многие видали,
людям чудеса дарили,
Да и вам, дай Бог, родные,
люди добрые, когда-то
чудо верное подарят.

Воспоем же, братья, снова
славу той любви старинной, 
чистой крови соколиной, 
граду облачному в небе,
граду каменному в скалах, 
грустной девице- Березе,
грозной девице-Полыни,
а слезам, что жизни горше 
и великой смерти крепче, – 
трижды пропоём мы славу,
а рождения второму 
славу пропоём - без меры.
Песня эта ведь – от правды, 
что в сердцах ручьём таится,
родником, текущим в небо. 
Так теки, живая песня,
правда русская соколья, 
и неси нам жизнь и славу,
славу воинам могучим, 
славу женам нашим верным, 
христианскому народу– 
славу громкую вовеки!